ЧУШЬ, ЧТО «ЖИЗНЬ ЗАСТАВЛЯЕТ»

Актерская среда не отличается доброжелательством, но я не встречал человека, который сказал бы дурное слово об Ии Сергеевне Саввиной. Саввина – это достоинство и неизменно высокая планка, пятьдесят лет без единой проходной роли. Она живет замкнуто, в публичности не нуждается, высказывается редко и жестко. Играет в Художественном театре, от кинопредложений отказывается. Ролей уровня дамы с собачкой, Долли Облонской или Аси Клячиной сейчас для нее нет.

– Вы отказались в свое время играть в продолжении «Аси Клячиной». Значит ли это, что Асе больше нет места на земле, что вы не видите ее?
– Вместо Аси нарисовался безнадежно одномерный персонаж, с которым мне неинтересно. В серьезном искусстве никто не одномерен, даже Плюшкин, одержимый единственной страстью: Гоголь старательно наделяет его вполне человеческими чертами. Ведь он даже хочет подарить Чичикову часы, но часы не дарятся; он с ними расстаться физически не может. Сегодня же почти у всех всё плоско, но это проблема художников, а не Аси Клячиной.
Мне понравилась недавняя статья Майи Плисецкой. Она пишет: мы всё время требуем, требуем, требуем… У народа, у правительства, у соседа… Ася Клячина – та, кто не требует, а отдает, в этом стержень и суть ее характера, а стержень ведь не меняется. Чушь, будто человека ломает жизнь, и незачем кивать на время. Меня всегда коробит, когда говорят «жизнь заставила». Жизнь никого не заставляет, она проявляет.

– Сейчас многие боятся погромов – не только национальных, но и вообще. Этот страх обоснован, как вам кажется?
– Отвечу вам анекдотом, подлинным: это разговор соседки с домработницей, который я услышала. Фаня Соломоновна рассказывает: «Я не сравниваю, я говорю голых фактов... Мы были бедная семья, нас было шесть девочек, Шурка, но у каждой было к Пасхе новое платье. Я говорю голых фактов, у нас была бедная семья, но у каждой девочки своя комната… Шурка, ты имела своя комната?» Наконец Шурка не выдерживает: «А погромы?» «Что же, – философски отвечает Фаня Соломоновна, – да, погромы. Но кого убили, тому уже все равно, а кто жил, тот жил как человек…» Вот пока большинство будет думать так – «кого убили, того уже убили, а остальные живут как люди», – будут и погромы.

– Но почему все это терпят?
– Никто не терпит, иначе давно ничего бы не было. Всё, что здесь делается хорошего, делается из сопротивления.

– Простите меня за этот вопрос, но я спрошу о вашем сыне Сергее Шестакове.
– Я никогда ничего не скрываю и от этой темы не ухожу. Напротив.

– Вы не отказались от дауна, вырастили его, доказали, что он может быть полноценным членом общества, счастливым человеком, художником. Почему этот пример не переломил ситуацию, не изменил отношения к проблеме вообще?
– А кто об этом знает?

– Многие, по-моему.
– Немногие, во-первых, а во-вторых, что же, я не осуждаю тех, кому это бремя оказывается не по силам. У меня самой в жизни была минута слабости. Когда Сереже было семь, я узнала, что есть отличная лесная школа под Москвой, и захотела отдать его туда. Человек, которому я позвонила – я часто забываю фамилии, но эту запомнила на всю жизнь, Ченцов, – спросил: «Вы хотите отказаться от ребенка?» «Нет, что вы, как вы могли подумать…» – «Тогда не отдавайте его никуда и никогда». Так я и сделала.

Сережу спас профессор Сперанский, знаменитый педиатр, который прожил 96 лет и выбросился из окна, когда узнал, что у него рак. Тогда ему было 80, выглядел он на 60, излучал уверенность и силу. Я понесла к нему трехмесячного сына, наслушавшись разговоров о том, что такие дети к четырем годам не умеют сидеть и редко доживают до двадцати. Сперанский взял Сережу на руки и ушел с ним на сорок минут – как можно сорок минут осматривать младенца, не представляю, что уж он там выслушивал-выстукивал, – и вернулся со словами: «Вам будет очень трудно, но, думаю, вы справитесь». Поначалу прописал одно: покупать на рынке печенку, протирать и кормить. Показаться через три месяца. Трехмесячного! Телячьей печенкой! Но протирали и кормили, и, увидев полугодовалого Сережу, он сказал: «Вы принесли мне совсем другого ребенка!» А дальше – массаж ног, потому что ноги были колесом. А дальше – бабушка Янина Адольфовна, педагог, оставила работу и занималась только внуком. Из-за этой бабушки я шестнадцать лет прожила в семье первого мужа, когда давно уже никакой семьи в общем не было. Но Сережа рос, и учился, и знает наизусть сотни стихов, и говорит по-английски, и ему 53 года. Если бы он не был болен, он был бы, думаю, гением, – но он и с лишней хромосомой полноценней иных здоровых. Никого, однако, не хочу обманывать. Мне было очень трудно. Но зато я смотрю на свою жизнь без отвращения и стыда, а это кое-чего стоит. Я молю Бога только, чтобы он меня и Сережу взял одновременно. Ни мне без него не жить, ни ему без меня.

– Почему вас зовут Ия?
– Тайна. Театр абсурда. Но имя меня сильно выручило: на только что отделившийся от филфака журфак поступали 12 медалисток. Медалисты тогда экзаменов не сдавали – только собеседование. Надо было кого-то отсеивать. Выходят первые медалисты – в ужасе: их спрашивали периодизацию истории китайской компартии. Мы своей-то не знали… Собеседование у меня принимал Сергей Стыкалин, в будущем известный историк русской сатиры. Он спросил: а почему вы Ия? Я честно ответила, что никогда этим не интересовалась. Потом спросили о любимом поэте, я ответила — Маяковский, предложила почитать... Ладно, сказали мне, приходите завтра. Я пришла – и узнала, что зачислена. После этого уже нельзя было не спросить маму: что, собственно, она имела в виду в 1936 году? Она ответила гениально: «Я сначала хотела назвать тебя Светланой. Ты была очень светленькая – глаза, волосы… А потом я подумала: вдруг потемнеет? И решила, что лучше Ией». И до сих пор – ей 99 лет – я не могу добиться более ясного ответа.

Дмитрий Быков