ВЕЛИКИЙ ТРАГИК
Евгению Леонову исполнилось бы сегодня 85 лет
Я позвонила Евгению Павловичу с просьбой об интервью. Это был ноябрь 1993-го. Первое, что сказал в интервью: «В искусство я вполз». Я рассмеялась, а он закивал головой: «Правда, правда! Слушайте, как это было. В школе играл в драмкружке. Но просто так. Был смешным, все хохотали. Однако актером вовсе не мечтал стать. Когда началась война, мне было четырнадцать. Я пошел работать на авиационный завод. Во время войны там вся моя семья работала: папа — инженером, мама — табельщицей, старший брат Николай — копировальщиком, а я — учеником токаря. Поступил в авиационный техникум и проучился там три года.

Так вот: про искусство. В войну я, весь из себя такой рабочий пятнадцатилетний паренек, токаришка, попал во МХАТ и перед самой эвакуацией театра успел посмотреть «Три сестры». Это было необыкновенно здорово… Ты соединялся с ними, этими тремя сестрами, они тебе становились родными, ты хотел им помочь уехать из этого города, где они существовали, в другую, прекрасную жизнь, которая для них была связана с Москвой…

Короче, в 1943 году я ухожу с третьего курса авиационного техникума и поступаю в Московскую театральную студию, на драматическое отделение. В комиссии сидят актриса Екатерина Михайловна Шереметева, Ростислав Данилович Захаров, Андрей Александрович Гончаров и еще человек двадцать пять. Я читаю Чехова, Зощенко… Гробовое молчание. Когда я то же самое читал в техникуме с эстрады — все хохотали. Шереметева, интеллигентнейшая женщина, осторожно спрашивает: «А еще что-нибудь у вас есть?» Я понял, что дела мои совсем плохи… Говорю: «Да так! Я тут для себя выучил один стишок». — «Стишок? Чей?» — переспросила Шереметева. «Блока». «У Блока стишков нет», — сказала она строго. Но прочитать позволила.

На мне пиджак, перелицованный с плеч брата, нелепая очень фигура, я неуклюжий, маленький, такой же, как сейчас, только не лысый. Война еще идет, холодно, голодно, я прибежал с завода, от токарного станка, и мечтаю о театре, и читаю «В ресторане» Блока, и хочу в искусство, в искусство…

Я побелел, интуитивно чувствую: тут такая любовь, в этом стихотворении, такая серьезная страсть, и я роковой мужчина, невыносимо красивый… «Я сидел в переполненном зале…» Вижу: комиссии за столом нет. Все попадали под стол. От смеха. Но меня уже не остановить. «…намеренно резко ты сказала: «И этот влюблен!» Я жизнь свою поставил в тот момент на карту.

По меньшей мере — жизнь!

Вдруг боковым взором обнаруживаю, что педагоги вылезают из-под стола, перестают смеяться и смотрят на меня очень внимательно и очень серьезно… Я закончил. Тишина была ответом. Приняли меня в студию по одному этому стихотворению. Освободив от всех экзаменов».

И — смущенно: «Педагоги потом сказали мне, что так прочитать Блока мог только интересный и хороший человек». Улыбнулся: «Вот похвастался! Простите, пожалуйста».

Роковой мужчина

Мы сидим в закутке «Ленкома». За окном — противный мокрый снег. Евгений Павлович кашляет. Вдруг спрашивает: «А можно я прочту вам это стихотворение Блока все, целиком и полностью? Так, как я его читал тогда, в 1943-м?»
Сначала я тоже от смеха сползаю со стула. А потом перестаю дышать. Все плейбои мира отдыхают. Передо мной — великий трагик, и ужас какой роковой мужчина, и что-то, что-то еще… Осознание своей силы и ограниченности, обреченности, относительности ощущений, чувств, слов, что ли?

В 1948 году Леонов пришел работать в Театр имени Станиславского.
«Годы были глухие. «Все молчало на всех языках…» Закрывали театры. Фильмы снимали всего по два в год. Театр Станиславского выпускал вместо спектаклей почтовую бумагу. Как-то подходит ко мне главный режиссер и говорит: «Вас куда-то приглашали? Кажется, в Театр сатиры? Вы не хотели бы пойти туда поработать?» Даже сейчас обидно вспоминать. Конечно, тот режиссер не предполагал, что я стану приличным актером. Просто хотел меня выпихнуть…

Какая-то во всем царила наглая беспомощность. Какое там об актерах думать, растить… Позже глаза всё отворачивал, тот режиссер. Он потом работал в Театре Маяковского. Актеры его не любили. Бесславную прожил жизнь. Может, Бог его за меня наказал». И помолчав: «А может, он и не помнил то зло, что мне нанес».

С 1943 по 1994 год — пятьдесят один год в искусстве. Семьдесят ролей в кино. Семнадцать мультфильмов. (Посреди серьезного разговора неожиданно признается, как в чем-то шкодливом: «Я очень люблю смотреть мультфильмы. Ну это понятно, да? Сам бывал Винни-Пухом».) А в театре за всю жизнь — девять ролей! За двадцать лет в «Ленкоме» — всего четыре роли.

Я ему что-то говорю, говорю восхищенное про то, какой он актер, и аж зажмурилась: сейчас прервет, отругает, достали, наверное, все комплиментами, открываю глаза, а он улыбается и простодушно спрашивает: «А вы всё это напишете? Правда? Ой, хорошо было бы… Может, Захаров прочтет и роль новую даст…»

Внутренний пейзаж

При всем своем очень щепетильно-взыскательном отношении к искусству — любые попытки пафоса пресекал. Может, кстати, именно из-за щепетильности.
«Знаете, меня часто спрашивают о моей теме в искусстве. А я отвечаю: тема связана с моей мамой. Это она наградила меня лицом круглым и добрым». И через паузу уточняет: «Вернее, добродушным».
Когда на гастролях в Германии Евгению Леонову стало плохо с сердцем и немецкие врачи сделали операцию, то деньги за нее категорически брать отказались. Сказали, что видели Леонова в фильме «Белорусский вокзал».
«Неправильно, что для нас теперь и 9 Мая — уже не 9 Мая. Может, мы опомнимся, когда фронтовиков останется совсем мало? И тогда скажем им: «Ну, товарищи оставшиеся, вы теперь у нас штучные, мы вас любим…»
Я считаю, что эти люди, фронтовики, сумели подняться на такую нравственную высоту… И они же нам оттуда сказали: «Люди! Мы умираем! Умерло нас очень много, но хоть вы работайте не вполруки и живите не вполсилы».
Но и это-то мы не всегда делаем».

В 1993-м, кажется, году один журналист сказал в телевизоре: «Ну кто такой Жириновский? Клоун, Леонов…»
Евгений Павлович расстроился так, что чуть не умер.
Не из-за того, что клоуном обозвали. А из-за того, что — в вульгарно-политическом смысле, а не в высоком. Он очень чистый, неиспорченный был человек. И к искусству, в том числе и комическому, относился с величайшей серьезностью.
Кто такие актеры? Люди, которые учат чужие тексты. И играют людей. А Леонов людей не играл. И человека не играл. Он играл то, что смотрит на человека. Внутренний пейзаж, горизонт, перспективу. Он и сам был этим внутренним пейзажем, горизонтом, перспективой.

29 января 1994 года вечером собирался в театр, уже надел джинсовый костюм, в котором играл Тевье-молочника в «Поминальной молитве». И упал в прихожей. Оторвался тромб.

Зоя Ерошок