Светлана АЛЕКСИЕВИЧ, писатель: УНИВЕРСИТЕТОМ НОВОЙ ЖИЗНИ СТАЛ БАЗАР

Известный писатель о своей новой книге «Время секонд хэнд» и опыте 1990-х.

Опять достали с антресолей то, что поношено

— Время секонд хэнд — это конец 1980-х, когда мы с восторгом говорили о демократии? Или нынешнее, когда царит ностальгия по СССР, а внуки диссидентов 1970-х, как рассказано у вас, читают Маркса? Когда мы вновь — по вашей формуле — «пошли не в мир, а от мира»?
— И то, и другое. И поношенные идеи, которые мы собирали по всему свету и примеряли на себя, — и самостийность наша советская, социалистическая. Ну, нет у нас новых идей: это бросается в глаза. У меня первая глава называется «Утешение Апокалипсисом»: нам казалось на рубеже 1990-х, что разрушение уже и есть обновление. Так не получилось.

И пришло возрождение коммунистической партии в каком-то варианте, диктатуры малого числа людей в каком-то варианте. Опять достали с антресолей то, что поношено.

— Чем вы весь двадцатилетний зигзаг нашего особого пути объясняете?
— Герои книги часто говорят: «На кухне все было так красиво. А когда вышли из кухонь…». Ведь и интеллигенция, которая сделала эту революцию, не была готова к переменам такого масштаба. Ни политики, ни экономисты.

Большинство свидетельств, собранных в книге, все-таки подтверждает: перестройку сделала маленькая часть общества. Это была революция сверху. Основная масса людей просто не ожидала и не понимала, что проснется в другой стране. В другом Таджикистане, другой Белоруссии, другой России. И люди были к этому абсолютно не готовы. Но и люди активные, люди образованные — тоже крайне смутно понимали, где проснутся. Еще важно… одна из героинь очень точно говорит: «Все кричали о свободе — а свободного человека нигде не было».

И никто не смог сделать «новый мир» не лозунгом, а процессом: медленным повседневным движением. Ведь свобода — черный труд изо дня в день. Люди работают друг с другом, люди разговаривают. Пишут. Осмысляют. У нас этой культуры нет. Телевидение в 1990-х должно было бы быть университетом новой жизни. А университетом новой жизни стал базар.

Кончается это тем же, чем кончилось у большевиков, — закручиванием гаек десять-пятнадцать лет спустя. Что и происходит сегодня: хотя и не в таком страшном варианте.

Пока — не в таком страшном. Но в последней части книги герой очень хорошо формулирует: люди вновь почувствовали — особенно молодежь — как быстро заводится сталинская машина. Казалось, этого уже никогда не может быть. Но я наблюдала в Белоруссии последних лет: как только дана была команда хватать демонстрантов — стали хватать, унижать, издеваться. Набивать автозаки, как «воронки». Как будто Сталин не уходил.

Никто не знает, что варится в этом котле

— У вас есть фраза: «Я верю, что боль — мост между людьми, скрытая связь, а в другой раз в отчаянии думаю, что это — пропасть». Все-таки: мост или пропасть?
— Я так и не смогла для себя понять, почему преодоление зла, почему опыт боли НЕ сделал нас чище, сильнее, лучше. Когда открылись архивы 1930-х, когда семьи заговорили — стало понятно, что же мы пережили. А потом — опять рабство, опять страх. Я этого не могу понять. И все-таки, по-моему, мы — цивилизация страдания…

— А зачем вам история безумной деревенской красавицы Лены, которая бросила троих детей и мужа ради великой любви к убивцу с пожизненным сроком? Она-то как связана с эпохой?
— Да ведь эта история — одна из главных в книге! Она очень важна. Перед ней по трем сотням страниц идет вся эта лава! Все, чем мы жили: интеллигенция, студенчество… Все надежды, все драмы, унижения, август 1991-го, октябрь 1993-го. Как «челноки» в поездах спорили о Шаламове. Как потом все разлюбили читать, потому что подспудно ощущали: и книжки нас предали.

…И вот мы идем в деревню. А там — по-прежнему пишут в тюрьмы. По-прежнему жалеют каторжников. Там, в омуте народного бытия, глубинного, ничего не поменялось. Горбачев? Ельцин? Болотная площадь? Оставьте, тут все иное. Тут барсучий жир в тюрьму ищут.

Мы тут кричим в Москве или в Минске… А вы посмотрите на любой крестный ход: какие лица! Ведь ничего, ничего не изменилось за века. Я шла однажды мимо очереди к чудотворной иконе, привезенной в Минск, — и мне казалось, что я попала в XV век. Эти белые платочки, эти согбенные плечи, эти бороды… Мы даже понятия не имеем, какая она — настоящая Россия. Или Белоруссия.

Вы понимаете, вся настоящая жизнь, какую мы знаем, — она оседает где-то в больших местах. В Москве, в Минске. А там, в десятках тысяч деревень идет совершенно другая жизнь, не имеющая о нас ни малейшего понятия. И чувства «общего дела» с нами — там нет. И не может быть.

И на самом деле — вот здесь главная причина того, что с нами происходит. Потому что нет почвы, на которой может произрасти другая жизнь. Не было ни малейшей надежды, что этот монолит сам поймет и примет «новое».

Я много лет записываю людей. И у меня очень сильное чувство: ни мы не знаем, что такое Россия, — ни власть не знает, что такое Россия. Этот монолит не пришел в движение. Возможно, оно и к счастью. Никто не знает, что варится в этом котле.

Елена Дьякова