ФРОНТОВАЯ СЕСТРА МИЛОСЕРДИЯ
1 августа 1914 года началась Первая мировая война. Москвичка Ольга Федюкина (урожденная Имберх) 16-летней девочкой ушла на фронт медсестрой. Спустя многие годы Ольга Григорьевна решила доверить свои воспоминания о Первой мировой бумаге. Ее внук Алексей Игельстром, уже после смерти бабушки нашедший тетрадку с мемуарами на дачном чердаке, любезно предоставил семейную реликвиючитателям.

Начало. 1913 – 1914

За год до войны Москва из патриархального спокойного города превратилась в напряженный и мечущийся организм. Нравы пали, появились кабачки, где люди проводили ночи напролет. С рискованными танцами, цыганами и разухабистыми песнями. Деньги тратили, не считая. «Быть войне», — говорили старые. «Война — вот спасение, — рассуждали другие. — Вместе с ней придет патриотический порыв, который должен просветлить головы...»

Летом 1914-го я перешла в восьмой класс Хвостовской гимназии в Кривоарбатском переулке. Было чувство, что к старой спокойной жизни возврата уже не будет. И все же 15 сентября открылись двери гимназии. Мы шили форму для солдат и, как все, ждали вестей с фронта. Все мои товарищи, мальчики, пошли добровольцами в армию, но лишь земгусарами, проще говоря — санитарами. Им полагалась красивая форма и даже шашка.

Мне было 16 лет, днем я училась в гимназии, а вечерами и по ночам проходила сокращенный курс «операционной и перевязочной практики» в госпитале на Немецкой улице. Весной 1915 года в гимназии были выпускные экзамены, а в госпитале — еще более трудные. Я получила звание «сестры военного времени». И поехала получать форму: белую косынку до талии, синее платье, плюс рабочий черный и парадный белый фартуки, а на груди, на лбу и на правой руке — красные кресты. Теперь я — сестра милосердия, но... Как попасть на фронт?

На фронте. 1915 – 1916

Сын начальницы гимназии Н.П. Хвостовой Миша, с которым я вместе выросла, и два его товарища устроились земгусарами в санитарный поезд. Я бросилась в ноги к Хвостовой, и она пошла просить за меня к начальнику поезда Баржилли. Наш поезд курсировал между Молодечно (почти на фронте) и Минском, куда отвозили раненых.

Незаметно пришло Рождество 1915 года. Офицеры одного из полков рядом с передовой пригласили нас на елку. Штаб полка стоял в чудесном старинном имении, которое утро и вечер, строго по расписанию, обстреливалось немецкой артиллерией. Когда мы приехали, очередной обстрел закончился, и ничто, кроме наглухо занавешенных окон, не напоминало о войне. В зале стояла празднично украшенная елка, горели свечи, переливаясь загадочными бликами в елочных игрушках. Оркестр играл, можно сказать, шепотом, и все мы — офицеры, земгусары, медсестры — веселились и танцевали до утра. Впервые на всех навалилось странное чувство: смесь радости и тоски. Тоски по мирной жизни, по тому, чего нет и, может быть, никогда не будет...

В это время немцы часто стали применять ядовитые газы. Противогазы в русской армии были далеко не у всех (винтовок, и тех не хватало), люди гибли целыми полками и дивизиями. Немцы использовали в качестве отравляющего вещества циан, очень легкий газ, и, чтобы он не рассеивался, сверху пускали газ тяжелый.

И вот наши солдаты научились стрелять в газовое облако, пробивать в нем дыры, через которые циан уходил вверх — к разочарованию немецкого командования. Второй способ борьбы был еще проще — жечь костры: теплый воздух, как известно, стремится вверх, и циан вместе с ним. Меня и еще двух сестер посадили на паровоз с двумя платформами и отправили к линии фронта.

Утром надо было ехать в Минск — получать разрешение на перевод в дивизионный лазарет. Наконец я стала настоящей фронтовой сестрой милосердия. Выносила раненых под огнем, участвовала в неотложных операциях под обстрелами и получала от этого большое нравственное удовлетворение. Хотя было очень тяжело — руки сводило судорогой, когда приходилось долго держать «вилки», которые расширяли кожу раненого, чтобы легче было вынимать осколки.

...Госпиталь на новом месте расположили в поле недалеко от «пороховых» складов. На крыше главной палатки нарисовали большой красный крест, но немцы бомбили все подряд. Медперсонал, свободный от дежурств, поселили в лесу. Русские зенитки обстреливали немецкие самолеты, и стаканы от снарядов падали прямо в лес. Сидишь, бывало, на пне и слышишь: стакан летит. Соскочишь на землю, вся сожмешься, а стакан врезается прямо в пень. Поневоле станешь верить в судьбу.

Дорога домой. 1917 – 1918

Начался 1917 год. Наш госпиталь перевели в Буковину. Беспорядок в снабжении нарастал, на фронте голодали, в отсутствие снарядов и патронов о наступлении нечего было и думать. Немцы, увязнув на Западе, тоже не предпринимали активных действий. Сидя в окопах, во вшах, холоде и голоде, солдаты глухо роптали, офицеры тоже устали от «разгильдяйства и предательства», и всем яростно хотелось домой.

Именно в это время были организованы «батальоны смерти» из отчаянных храбрецов, которые должны были поднять боевой дух остальных. В феврале на фронте началась ужасная неразбериха: солдаты в массовом порядке бросали окопы. На задержание уходящих подчас направляли те самые «батальоны смерти». Какой же это был стыд, когда выяснялось, что свой шел на своего...

И опять новое отступление, почти бегство. На этом фоне Февральская революция и отречение Николая II прошли как-то незаметно... Наконец мы догнали какой-то Красный Крест. У меня уже было три Георгиевские медали, и меня назначили заведующей транспортным госпиталем. А осенью начали просачиваться слухи о новой революции, о боях в Питере и Москве. Слухи были панические: рухнул «Василий Блаженный», разрушен Кремль...

Фронт тем временем рассыпался на глазах. Надо было покидать Буковину. Госпиталь эвакуировали через Румынию. Доехав до Каменца-Подольского, поезд встал у разрушенного моста. Перебравшись через реку, мы, совершенно измученные, оказались в русской деревне. Войдя в первую попавшуюся избу и услышав русскую речь, я села на лавку и заплакала.

«Голубка моя, что ж ты плачешь? Сейчас напою тебя, накормлю, чем Бог послал», — сказала пожилая крестьянка.
Два раза в день от станции отходил поезд, его брали штурмом. Когда пришел состав, санитары внесли меня в окно на руках, а затем побросали вещи и пролезли сами. Всюду была разная власть: белые, красные, зеленые... Подъезжая к очередной станции, люди кричали: «Мы — ваши, ваши!» — лишь бы их пропустили дальше... Так я встретила 1918-й год. Сахар, который везла с фронта, рассыпался по дну чемодана, хлеб превратился в камень.

Садясь в поезд Харьков — Москва, я хотела выбросить одну буханку, но попутчик замахал руками: «Что вы делаете? Вы же едете в Москву, а там ничего нет!» Наконец добрались до Москвы. Я наняла какой-то возок и договорилась ехать на Арбат через Красную площадь. Увидев купола Покровского собора, разрыдалась. И вот — я дома. Все родные и соседи считали меня погибшей — два года не было никаких вестей. Радости было много и слез, конечно, тоже. Каменный хлеб имел колоссальный успех, а про сахар и говорить нечего...

Публикацию подготовила Татьяна Уланова