СТРАДАЛ И НЕМЕЛ В ОТСУТСТВИЕ СВОЕЙ МУЗЫ
Блестящий поэт Роберт Рождественский и литературный критик Алла Киреева прожили вместе почти 41 год. Незадолго до смерти Роберт Иванович, который тяжело болел и уже практически не передвигался, отправил жене послание: «Милая, родная Аленушка! Впервые за 40 лет посылаю тебе письмо со второго этажа нашей дачи на первый этаж — значит, настало такое время. Я долго думал, чего бы тебе к этому общему юбилею подарить, а потом стоящий на полке трехтомник увидел и даже от радости и благодарности к тебе засмеялся. Целое утро делал закладки к стихам, которые (аж с 51-го года!), так или иначе, имеют к тебе отношение... Ты — соавтор практически всего, что я написал».

В любой толпе искал глазами ее

О том, как страдает и немеет поэт в отсутствие Музы, наслышаны мы немало, а каково ей — не громогласной, ироничной и преданной, — когда она остается одна? Прошло 20 лет с того дня, когда Алла Киреева овдовела — за эти годы она, автор трех книжек, авторитетный критик, чьи оценки всегда были бескомпромис¬сны, а вкус безукоризнен, не написала ни строчки, а когда чувства и мысли переполняли, выплескивала их в живописи, которой увлеклась неожиданно для себя и окружающих, — даже в 70 лет «молодым художником» стала.

Сегодня писательский поселок Переделкино, где похоронен ее муж, Алла Борисовна покидает редко — там ведь в любой момент можно прийти к нему на могилу, положить цветы к каменной глыбе с высеченными его именем и фамилией. Роберт Рождественский и сам был в советской литературе такой мощной глыбой — поэт-шестидесятник, ярчайший представитель «эстрадного поколения» (того, при котором публика на концертах попсу освистывала, требуя стихов). Кстати, теперь уже только его жена помнит, как родилась идея знаменитых поэтических вечеров, навсегда определивших облик «оттепельного» времени: это случилось у них в шестиметровой полуподвальной комнате на улице Воровского, где собирались Твардовский, Смеляков и Светлов...

Роб, как его называли домашние, для роли трибуна, казалось, был создан — баскетбольного роста, с негритянскими вывернутыми губами, которые придают особую полетность звуку, с гривой волос... Когда он читал перед притихшими «Лужниками» или в Политехническом музее стихи, заикание его уходило напрочь, а самым первым критиком всегда была Алла. Не знаю, нашептывала ли она ему темы, подсказывала ли решения, но, говорят, — и я этому верю! — в любой толпе поэт искал глазами ее, свою Музу.

Когда в 1990-м врачи поставили Роберту Ивановичу страшный диагноз, он старался не раскисать — не хотел расстраивать ее и дочерей. А Алла Борисовна ради него полгода бюрократические барьеры пробивала, до самого Горбачева дошла, но получила-таки у властей разрешение на обмен валюты и визу, чтобы прооперировать мужа в Париже. Эта самоотверженная женщина совершила невозможное — продлила поэту жизнь на четыре года: до последнего дня он писал стихи, в которых прощался со всем, что так любил, а самые проникновенные строки посвятил еще раньше ей.

Было всякое — и трудности, и обиды, и гулянки

В Институте Склифософского, куда Рождественского привезли 19 августа 1994 года, сердце поэта останавливалось семь раз. В восьмой врачам завести его не удалось, но мне кажется, если бы Муза была в тот момент рядом, любимого на краю небытия она удержала бы...

— Он был замечательным! Добрым, честным, красивым, - вспоминает Алла Борисовна, — очень настоящим, но я это поняла потом. Людям, которые моего мужа знали, по-прежнему его не хватает, и даже те, кто Роберта не любил, его уважали.

— Ну, было всякое, - продолжает Алла Борисовна, — и трудности, и обиды, и гулянки какие-то, иногда экстремальные, но все это по сравнению с той любовью, которая в нашем доме жила, никакого значения не имело.

— Как вы в него влюбились? Это какое-то мгновенное озарение было или вы долго к нему присматривались?
— Наверное, мгновенное... Ну, были там всякие ухажеры, но я поняла, что мне именно с ним интересно и приятно.

— Надежный он был?
— Очень. Надежный, искренний, без подлянок.

— На вашей любви прелести советского быта не отражались?
— Нет, нам это совершенно не мешало. У нас только диван и письменный стол, загроможденные книгами, стояли — повернуться совершенно негде было, но мы чувствовали себя счастливыми.

— Многие мужчины с тещами не ладят, а у Роберта Ивановича с вашей мамой большая взаимная любовь была — на чем она основывалась?
— Мама необычайно легкий характер имела, излучала счастье и самым простым вещам радоваться умела: тому, что солнце светит, что дождик прошел. Ее обожали все, кто в нашем доме бывал. Она Робку просто как сына приняла, когда мы ссорились, всегда его сторону принимала. А я всю дорогу Роберта ревновала.

— К славе?
— Нет — к девкам, которые со всех сторон на него вешались и во все стороны тянули. Мне все казалось: сейчас какая-то худенькая — а я всегда полная была — из-за угла выйдет и уведет.

— А она все где-то задерживалась...
— Ну почему? — может, и выходила, но он проходил мимо: значит, тоже считал, что не его это... Вот у Роберта стихи есть: «Мне кажется: я взял чужой билет...». Он не мог к этой славе привыкнуть, по улице ходил — просто сказать стыдно! — вот так (прикрывает лицо рукой), чтобы не узнавали, стеснялся. Ну, такой скромный был.

Дмитрий Гордон