ВОЙНА СНИТСЯ ЕМУ ЛИЦАМИ УШЕДШИХ
До Дня Победы осталось меньше месяца. И мы продолжаем рассказывать о тех, кто шел к этому дню пыльными дорогами войны, проживая каждый день как последний и делая все для того, чтобы он наступил быстрее. Герой нашей сегодняшней публикации встретил войну шестнадцатилетним. Он узнал о ней сразу после выпускного вечера и вскоре стал партизаном. Ему ни за что не дашь 90. Он встречает меня в отглаженных, со стрелкой, брюках и рубашке с галстуком. Улыбается — широко и открыто. Шутит — тонко и остро. Все помнит и ни о ком из встреченных на жизненном пути не говорит плохо. Может, это и есть секрет его удивительной сохранности. И даже о войне он говорит почти спокойно. Почти. Так кажется, если не смотреть ему в глаза и не замечать, как начинают дрожать его руки.

16-летним ушел в партизаны

— У меня семья была изумительная: мама, отец, две сестры и брат. Никого нет уже… Отец, Иван Иванович, был директором школы в Речице, и школа его гремела на всю Белоруссию. Потом переехали в Ровенскую слободу, ему там школу надо было поднимать. Тут застала нас война...

При всей стремительности наступления немцев сначала война входила в деревни осторожно, будто присматриваясь к тому, что вскоре ей предстоит уничтожить.

— Мы так мирно жили, что когда я немцев впервые увидел, то, честно, не почувствовал ни страха, ни злости особой. День был; они приехали на велосипедах — восемь немцев в касках, с автоматами, разведрота. Вели себя тихо, гур-гур на своем языке, меж собой. Все как-то растерялись. Они еды попросили. Им женщины молока дали. Они его выпили да и уехали. Мы и не поняли ничего.

Понимание пришло через несколько дней. Леня никогда не забудет, как они пошли с друзьями в Речицу. Все было, как обычно - высокое небо, поля, дорога, вкусно пахнущая теплой землей. Но - виселицы вдоль дорог. И тела в придорожных канавах. Так пришло осознание, что на белорусской земле отныне установлен другой порядок. Тогда он впервые ощутил, как сердце может заходиться от ненависти. Она поселилась в его сердце возле великой любви, подаренной ему...

Иногда мне очень хочется верить в жизнь после жизни. Чтобы те, кто любил, встретились еще раз. Думаю об этом, слушая Леонида Ивановича…

— В Зину Кривоносову я влюбился в третьем классе. Удивительная дивчина была. Я маленький был, но знал, что это навсегда, и выколол на руке букву «З», а потом и имя целиком. Как ни взглянешь на руку — видишь его. Это чудо было какое-то, эта любовь.

— Мы вечно вместе были. После школы шли к Зине, что-то ели, учились в шахматы играть… Она яркая была. Два языка знала, немецкий и французский. Так мечтала жить… …

К 1943 году Зина останется сиротой — вслед за отцом уйдет из жизни и ее мама. Леня, будто предчувствуя что-то, будет просить своих родителей, чтобы они забрали ее к себе. Те замялись. Трудно сказать почему, ведь она им нравилась. Может быть, побоялись молвы. Но в итоге - не успели. В июле Зина, уже опытная связная партизан, войдет в лес с четырьмя словаками, сбежавшими от немцев, чтобы переправить их в отряд. Их встретит засада. Расстреляют всех. И словаков, и Зину. Спросить у него, как он это пережил, я не могу. Фотография девочки, которая так мечтала жить и быть счастливой, чуть дрожит в его руке. Леонид Иванович после паузы, будто услышав мой так и не заданный вопрос, говорит - тихо:
- И не спрашивайте. Толком и не пережил. Отец помогал… Любовь из его сердца не ушла. Но теперь в нем царила ненависть.

В Речицы пришло гестапо. Начались казни. Немцы истребляли в первую очередь представителей партактива, и стало ясно, что директору школы несдобровать.

- Ночью нас партизаны увезли к себе. Мы остались в лагере, а маму с младшими повезли в лесную глушь, где как-то выживали и другие женщины с детьми.

- Леонид Иванович, у многих представление о том, как жил партизанский отряд, несколько романтичное. А как это было?
- Ох, да какой там романтизм! Ад это был и кошмар. Отряд наш, 152 человека всего, занял в глубине леса приличное по площади место, вокруг посты расставили. В лагере землянки были. Где по трое жили, где впятером. Все время в одежде, в ней и спишь, и на задание идешь, и на стычку с немцами попадаешь. Вшивость была страшная… Как они хрустят мерзко, вши… Выйдешь, снимешь с себя одежду верхнюю, встряхнешь — сыплются. Мерзость.

- А мылись как? И туалет?..
- Да как получится, что называется. Вода, конечно, была — Белоруссия и озерами богата, и речушками, и болотами. Постирушки устраивали. Но ужасные условия, нечеловеческие. Отец в отряд уходил с закрытой формой туберкулеза. А вернулся — на теле 150 фурункулов и туберкулез открылся. Он умер в 52 года.

- Горько... А питались чем?
- Посылали ночами отделения с подводами в соседние села, жители давали нам, что могли. Мы как-то поехали за провиантом и с немцами столкнулись, они по краешку леса возвращались к себе, награбив. Мы открыли огонь… Молоко, куры — наши… Война! Потом готовили. Костры жечь было запрещено, но мы жгли днем, когда дым не так виден. Зимой в землянке оставляли маленький огонек. Все теплее.

- Дисциплина железная была?
- Нормальная. Все же друг друга знали. Командира уважали. Нами командовал Петр Иванович Васильев, бывший директор гвоздильного завода. Он в партизаны ушел, а семью вывезти не успел. Жену и пятерых детей расстреляли...

А вообще, в отряде спокойствия не было. Немцы бомбили нас, из пушек стреляли и минометов. А еще были предатели… Иные местные, в основном это были вернувшиеся после отсидок уголовники, и обиженные советской властью, быстро находили язык с немцами и, став полицаями, вели немцев в лес — прочесывали его как гребенкой, ведь все тропочки им известны были. Мы когда бои держали, когда вглубь уходили. Но в лес немцы углубляться не любили — партизан боялись.

Постепенно риск стал привычкой. Но первый случай, когда от страха прервалось дыхание, он помнит хорошо:
— Взрывать железную дорогу мы ходили. Немцы сгоняли местных и вдоль железки вырубали полосу шириной метров двести, пускали вверх осветительные ракеты и круговой огонь вели — «профилактически». Первый раз на минирование я пошел в составе небольшой группы. Прошли десять километров по лесу, осталось двести метров. Для подрыва ночи выбирали особые — зимой самые морозные или такие, когда дождь стеной. У каждого было по две толовые шашки и граната.

- А оружие?!
- Нельзя. Да и как его потащишь? Гранату — и ту для самоподрыва выдавали, говорили: если что — подрывайся сам, а лучше вместе с немцами. Ну вот, я дополз до железки, заложил шашки, смотрю — а невдалеке патруль.

Я дышать перестал, гранату в руке сжал. Они мимо идут. Собака их гавкнула. Ну, все, думаю. А они внимания не обратили. Я с насыпи скатился, как-то до леса дополз. Оказалось, их и другие ребята видели. Повезло нам. А вот одноклассник мой, Володя Половинко, взорвал электростанцию в Речице. Они втроем пошли взрывать, но два парня погибли, а Володя все сделал.

И сейчас весь в делах

- Бесстрашие это потрясает…
- Человек ко всему привыкает. Мне если бы кто раньше сказал, что я на кладбище на могиле буду спать отлично, я бы не поверил. Но несколько раз выпадало на посту там стоять. Напарник пока бодрствует, валишься за оградку, спишь.

- Вы мстили. А немцы отвечали?
- Они ненавидели партизан… Мстили и они. В Речице стал начальником управы некто Герхард. Наши ночью бросили гранату, убили и охрану, и его. Немцы потом 600 человек по району арестовали и отправили в Гомельский концлагерь. Или вот, например, был у нас бой под деревней Горновкой. Мы отступили в лес. Меня ранило осколком, Лида Дворник, дочка бывшего председателя сельсовета, на себе уволокла меня в лес, жизнь спасла. А немцы потом деревню эту спалили. Кто успел убежать — убежал. Кто не успел — того сожгли.

Или вот еще. Приехал в Бугримовку старостой бывший кулак, на Соловках отсидевший. А в доме его давно жил мой дядя, Николай Пинчук, местный лесник, его жена и пятеро детей. Староста продукты собирал для немцев, а потом начал молодежь им подгонять для отправки в Германию. Партизаны старосту этого за околицей и расстреляли. Немцы на следующий день вывели дядину семью на то же место и всех положили. Даже младшего сына его, трехлетку.

Один сын спасся, ушел огородами. Они искали его: все стога у соседей вилами перетыкали. А брат мой двоюродный Володя Горбач шел по деревне своей, и кто-то пальцем в его сторону указал — мол, партизан. Трое суток пытали. Расстреляли потом.

- А немцы держались как хозяева?
- Да нет. Они боялись. Поодиночке не ходили, группами все. Иногда с нашими девчатами.

- Не по их желанию...
- Как вам сказать. Разное случалось. Иные хорошо с немцами шпацировали. Война!

...Он замолкает надолго. И я понимаю, что сейчас он — далеко-далеко, в пахнущей дымом Речице, и прерывать его раздумья нельзя. Через пару минут Леонид Иванович начинает говорить — глухо:
- У меня спросили как-то, какое чувство осталось у вас к немцам… А я говорю…
...Нет, он не может говорить.
Кулак несколько раз крепко, в бессильной ярости опускается на подлокотник кресла, сжимается еще раз и падает, раскрывшись, на центр груди:
— Сидит! Вот тут сидит, понимаете?! Боль такая, что… Нет, вы не подумайте, я же общался с ними после войны. Я ничего не имею против нынешних, поколение прошло уже, я ценю и уважаю их за пунктуальность, дисциплинированность… Но — сидит в душе!!! И болит, болит страшно…

В ноябре 1943 года гитлеровцев выдворили из Речицы. На опустевшей, изнасилованной земле начала возрождаться жизнь. Партизанские отряды расформировали. Часть бывших партизан влилась в Красную армию. Леню Рогаля отправили на Ленинградский фронт. Он оказался в зенитном дивизионе, охранявшем от налетов фашистской авиации небо ленинградских пригородов, а также и небо Москвы — через зенитчиков фашисты уже не пролетали. В 1946 году 128-ю отдельную зенитно-артиллерийскую бригаду передислоцировали в Азербайджан. Здесь Леонид Рогаль дослужил до 1948 года, а потом демобилизовался.

Тихий городок Столин, где теперь работал его отец, Лене понравился. Он хотел пойти работать шофером, но отец остановил: «За учебники садись». Леня послушался.

— Ох как трудно это было — столько лет над книгами не сидел, и вдруг на тебе… Занимался он успешно и поступил на исторический факультет пединститута в Бресте, а позже, в 1950-х, окончил еще и Гомельский педагогический. Позже, когда он переедет в Москву, он поступит в аспирантуру МГУ, на философский факультет, и окончит кафедру педагогики и психологии. Его призванием станут педагогика и дети.

… Про его «педагогическую» историю можно написать роман. Вспомнить, как приходили посмотреть на него, ставшего директором школы, бульбаши — бандиты «белорусского засола», близкие по духу к бандеровцам. Женившись на чудесной женщине, которую называет с исключительной теплотой и почтением по имени-отчеству Антониной Григорьевной, он отправился работать в одну из 13 открытых в столице школ-интернатов, а потом — на уникальный Школьный завод, делавший микросхемы.

Выйдя на пенсию, он и не думал грустить. Радовался семье — дочка тоже стала педагогом. И зять золотой. Уже взрослый внук не оторвался от деда, помогает. Только вот Антонина Григорьевна ушла. Светлая, подарившая ему столько тепла и счастья...

Ну а со случайного знакомства началась его новая работа — Леонид Иванович стал ответственным секретарем московской региональной общественной организации ветеранов Великой Отечественной войны — воспитанников армии и флота. И сегодня почти нет у него скучных дней — он то в школу поедет, то на встречу с ветеранами, а то и просто отправится с гитарой к друзьям. Поет он отлично. В том числе и свои песни.

— Мне тут гимнастерку подарили 1942 года. Я в ней теперь выступать могу. А ничего? — прикладывает он край наглаженной «военки» к себе. — А кирзачи у меня есть…

Не «ничего». Здорово! И блестят на ней награды — медали «Партизан Отечественной войны», «За оборону Ленинграда», орден Отечественной войны, звенят они в унисон гитарным переборам. Только глаза щиплет почему-то…
… Война снится ему. Но не обрывками боя. Лицами снится. Лицами ушедших. И Зина делает шаг навстречу.

— О чем вы жалеете, Леонид Иванович? — спрашиваю я уже в прихожей.
— Об одном. Что не забрали мы тогда к себе Зину…

Ольга Кузьмина