НЕПРОСТАЯ СУДЬБА НЕПРОСТОГО ЧЕЛОВЕКА
Одному из самых удивительных и сегодня отчасти забытых поэтов XX века Александру Твардовскому 21 июня этого года исполнилось бы 105 лет. Он прожил всего 60 с небольшим лет, но оставил огромный след и в истории нашей поэзии, и в истории прозы — как теперь уже легендарный редактор журнала «Новый мир». О непростой судьбе непростого человека мы беседовали с известным российским критиком и литературоведом Андреем Турковым. В понимании многих Твардовский — поэт простой и «легкий». А про него как про человека мы, увы, мало знаем. C этого признания и началась наша беседа. Но для его биографа Андрея Туркова, автора книги «Твардовский», Александр Трифонович — огромная величина.

Член семьи врага народа

- Андрей Михайлович, вы написали о Твардовском честную, без «украшательств» всяких книгу. Вы были дружны?
- Нет, и я всегда это подчеркиваю. Мы не были друзьями, но общались много, это правда. Это во многих смыслах был один из самых ярких людей, которых я вообще встречал. Мы познакомились году в 1950–51-м, я печатался в «Новом мире», и он заметил какую-то мою статью. А я заметил другое, чем он мне и понравился… Когда громили за какую-нибудь неугодную публикацию, принято было посыпать голову пеплом и каяться. А он в такой ситуации вел себя смело: головы ничем посыпать не стал.

- Обстоятельства закалили?
- Твардовский и как поэт — личность трагическая, и жизнь у него была трагической. Представьте: 1920-е годы, глухая деревня на Смоленщине. И вдруг туда приходит революция! У него — ощущение новой жизни, и принял он ее с открытым сердцем. А потом следует первый удар: семью раскулачивают. Но ведь это он уговаривал их идти в колхоз, за новую власть агитировал. А тут и он сам превращается в «члена семьи врага народа». С другой стороны — другие удары. Он пишет стихи — наивные еще.

И вроде не критикует коллективизацию, но все равно в них проскальзывает нечто, новой власти не угодное. Ему за это попадало. Началось вырезание строк из журналов. И все это копится, копится…

- По русской традиции в такой ситуации запивают...
- А как не запить. Но это — другой разговор. Словом, потом случилась удача с поэмой «Страна Муравия» — которая, правда, началась с неудачи: в Смоленске ее признали антисоветской, а в Москве оценили. Так он получил выигрышный билет: в 1941 году ему дали Сталинскую премию.

- И началась война.
- Он работал военным корреспондентом. Белоруссия, Финляндия… Война ужаснула его. Он видел все несправедливости и несуразности, неоправданность потерь. Твардовский заболел темой войны. Он совестливый был, мучился — считая, что на самом деле место его — в окопах. А он приезжал на передовую и уезжал с материалом, а оставшиеся там люди могли и не вернуться уже. У него росло чувство вины перед этими людьми и начала рождаться потребность помогать людям, чем только можно. И он начал вести дневники, которые напечатал лишь спустя тридцать лет, и то шум поднялся в журнале «Коммунист Вооруженных сил» (был такой!) — мол, кому нужно это ощущение войны и потерь?

- Правда, что ему писали со всех фронтов?
- Даже сборник вышел — с поэмой «Василий Теркин» и письмами с фронта, их было много. Он сам понял, что угадал некую великую правду, и это письма подтвердили. Сержант Родин писал ему всю войну. И в его письмах удивительная вещь подмечена — он пишет: «Вы первый написали о нашем поражении, но это куда оптимистичнее наших побед».

А сержант Коньков удивлялся: «Я сам шел 72 дня, и мысли были те же — где Россия, по какой рубеж — своя?!» А спустя четверть века Александр Трифонович, которого уже в спину выталкивали из «Нового мира», вклеил в рабочую тетрадь еще одно письмо. Там незнакомый ему человек писал — «люблю вас, как душу свою». Это из печати вычеркивали строки: «Люди теплые, живые шли на дно, на дно, на дно…» А солдаты-то это ох как понимали!

- Твардовский — ярчайший «военный» поэт. Почему же в год юбилея Победы о нем говорили как-то очень мало?
- Он вообще не звучал, я бы сказал. Скорее Симонова вспоминали, хотя стихи у них по силе несравнимые. Я думаю, это связано с тем, что Твардовский… Как сказать? Он изначально был противопоказан любой официальности. И он до сих пор слишком правдив. У нас ведь долгое время глава «Переправа» была границей дозволенного трагизма. Какой там «Солдат-сирота»! Есть и еще момент.

Вспомните: несколько лет назад Москва была увешана плакатами, на которых здоровущий детина с малоинтеллектуальным лицом и гармошкой изображал Теркина... Твардовский сам писал: «Одним «Теркиным» я не выговорюсь».

А что он делает в «Доме у дороги»? Все герои там по масштабам былой нашей пропаганды — отнюдь не положительные! Андрей Сивцов был в окружении, жена его — на оккупированной территории… Для того времени представляете, что это было? И при всей нашей любви к хеппи-эндам он понимал, что его в «Доме у дороги» быть не может, это было бы оскорбительно для многих.

- Для той эпохи подобные вольности были подвигом?
- Конечно. Не забывайте: товарищ Сталин отменил День Победы. И в литературе мои ровесники испытывали страшное давление: все, хватит писать о войне, началось восстановление — вот о нем и давайте! А восстановление шло не очень... Твардовский же продолжал писать о войне, и его упрекали — почему это он задерживается на этой теме. А он писал «В тот день, когда окончилась война». Это, к слову, гениальные стихи — уже для мировой поэзии.

- А какое место вы отводите Твардовскому в рейтинге поэтов сейчас — в другом веке?
- Я не люблю расставлять кого бы то ни было по местам… Он один из великих поэтов — точно. Думаю, поэта, который бы так отразил жизнь страны и народа, просто больше нет.

- А что вы можете сказать о Твардовском как о легендарном теперь уже редакторе журнала «Новый мир»?
- Я считаю, что и его «Новый мир» был подвигом. Прежде журнал возглавлял Симонов, но при всех его плюсах такой «заземленности народной», как у Твардовского, при нем и близко не было. Симонова с тоской деревенской впервые свела война — это есть в его стихах.

- А есть некая точка отсчета у журнала Твардовского?
- В 1952 году Валентин Овечкин пытался пристроить хоть куда-нибудь свои «Районные будни», где открыто было написано — грабят деревню! Они с Твардовским были не в лучших отношениях тогда. И в «Новый мир» Овечкин пришел, когда больше идти уже было некуда. Уборщица сказала — оставьте бумаги, не пропадут. Он оставил рукопись и уехал в Курск. А через день туда прилетела телеграмма от Твардовского: «Выезжайте, мы печатаем». Аджубей (Алексей Аджубей — публицист, возглавлявший в свое время «Комсомольскую правду» и «Известия») в воспоминаниях писал: неизвестно, что было бы и с Овечкиным, и с журналом, проживи Сталин еще хоть сколько-то. Словом, сам Твардовский понимал, что с «Районных будней» «Новый мир» вышел на некую новую линию.

- А потом случился Солженицын?
- Это непредставимо — то, что Твардовский тогда его напечатал! Это подвиг! А еще почти в то же время он напечатал роман своего друга Василия Гроссмана «За правое дело», изрядно пролежавший в симоновской редакции. И за это еще при Сталине начался страшный разгром.

- Он понимал, что делает? Ведь за такое могли в те времена в порошок стереть...
- Настолько понимал, что… К нему ведь столько информации стекалось. Незадолго до этого к нему приехал Иван, его брат, человек с тяжелой, путаной биографией — был в плену, а потом у нас сидел. У них были непростые отношения. Твардовский послушал его рассказы о пережитом и написал в дневнике: «А я в это время пьянствовал, строил дачу…»

- Он себя опять как бы виноватым чувствовал?
- Да, и к «Одному дню Ивана Денисовича» Солженицына поэтому отнесся особо. Трагедия Твардовского в том, что он был и оставался честным коммунистом. Его переворачивали дикости, что случились при Хрущеве, а события в Чехословакии его просто убили. Боль от утраты иллюзии, что можно построить социализм с человеческим лицом, была огромной.

Без него Солженицына тихенько задушили бы

- А вот скажите… Он в молодости дивно был хорош собой. Неужто без романов обошлось?
- Это правда, в молодости он был красавец. И даже когда изменился внешне, как-то оплыл, но лицо-то очень хорошим оставалось. Уверен, что успехом у женщин он пользовался, но был нем на эту тему.

- У него был всего один брак?
- Один. У них с Марией Илларионовной у обоих были очень сильные характеры. Поэтому острых моментов в их жизни, вероятно, было много. У них изумительная была переписка в войну, кстати говоря. Она его чувствовала, и замысел Теркина поняла очень тонко.

- Возвращаясь к моменту в начале нашего разговора... Это правда, что он выпивал?
- Могу лишь повторить: как тут не выпить-то! Конечно, оно оттуда и началось, с молодости. Это все от того, что он все происходящее душой воспринимал, и случалось иногда — например, после Чехословакии, события в которой он пережил очень болезненно. Он иногда в пьяном виде бывал тяжел, а иногда — блестящ. «Пьян да умен, два угодия в нем» — так в народе говорят. Это чистый Твардовский! Он как-то сказал моей покойной жене: «Нина Сергеевна, только, пожалуйста, не думайте плохо про Марию Илларионовну!» Логика тут такая: было известно, что, запивая, он ходит по друзьям.

Этим и был спровоцирован порыв: и он сам не хотел быть посмешищем, и гадко ему было, что доставлял не удобство жене. У нее даже выражение было — «ну, начал медведя водить…» Александр Трифонович переживал это и каялся в дневниках. А еще он, конечно, не был сентиментальным, но иногда в нем проявлялись очень мужские, глубокие вещи. Собирался как-то в Малеевку, в Дом творчества и написал в дневнике: «Поцеловал жену в ее уже увядшие губы…» Надо быть мужчиной, чтобы понять, сколько в этом любви и достоинства.

- Мария Иллирионовна много его издавала потом…
- Она фантастически много сделала для того, чтобы его не забыли. И дочери обе — и Валентина, и Ольга — верны памяти отца абсолютно, выпускают его книги и дневники.

- Давайте вспомним тех, кто должен быть благодарен Твардовскому?
- Опять вспомним Солженицына. На мой взгляд, и он, и его родные недооценивали то, что сделал Твардовский. Без него Солженицына тихенько задушили бы, да и все. Овечкин. Как его травили, а Твардовский — поддерживал, даже в редколлегию ввел! Виктор Некрасов. Александр Трифонович одним из первых оценил его «В окопах Сталинграда», а позже печатал, когда того уже из партии исключили. Федор Абрамов...

- Это правда, что он многих поддерживал материально?
- Да, но масштабы этой помощи оценить трудно. Эпизод: в 1957 году в Москву приехала Ольга Берггольц и запила, она вообще пила страшно, осталась без средств. И он собрался отвезти ей денег. Я что-то сказал по этому поводу, а он ответил — процитировать не смогу, но смысл такой — мол, я-то понимаю, как это...

- Похоже, в смысле поддержки он не имел удержу?
- Был просто одержим идеей помощи людям. Недавно выяснилось, например, что незадолго до ареста Синявского Твардовский, печатавший его статьи, и ему денег привозил. Спросил я у дочек Твардовского, так ли это. А мне Ольга говорит: мы не слышали, да и вообще не знаем, какому числу людей отец помогал. Одну Сталинскую премию он отдал на строительство библиотеки и Дома культуры в родной деревне, другую — в фонд обороны. Кстати, он сделал это едва ли не первым и чуть ли не единственным. А после какой-то моей статьи мне позвонила бывшая машинистка из «Нового мира» и рассказала, что Твардовский когда-то дал ей денег на инструмент для одаренного сына — Александр Майкапар ныне весьма известный музыкант. И для Александра Трифоновича было нормально оплатить какие-то посиделки. Он... широкий был.

- Его любили в журнале?
- Да! И коллектив у них был очень стойкий. Хотя кто-то точно был там в роли стукача.

- Гонорары, деньги от переизданий. А что он заработал в целом?
- Да ничего, ерунду по нынешним временам. Дачу он, может, и выбил бы литфондовскую. Но предпочел купить... Сначала у него комната была, потом квартира на Бережковской набережной, там сейчас мемориальная доска на доме.

- Он ушел рано. Это из-за снятия?
- Да, это его подорвало. Но и рак у него пропустили. Хотя вообще имел богатырское здоровье, хоть и жег себя с двух концов — курил и пил. Его травили со всех сторон. Я писал книгу о нем и последние главы в ней назвал «Облава» и «Расправа». Так оно и было.

- Его часто предавали?
- Первый раз его снимали при активной роли Суркова — он считал, что Твардовский антисоветские стихи пишет и журнал не на той позиции стоит, так что в высоком смысле слова это было предательство. Мальчиков каких-то из Смоленска печатал, а они потом его предавали. Да, часто.

- В начале беседы вы назвали его великим поэтом. А сейчас мне кажется, что он должен был чувствовать себя недооцененным. Это так?
- Когда ему должно было исполниться 50 лет, в «Известиях» вышла моя небольшая поздравительная заметка, в которой я назвал его одним из величайших русских поэтов. В 60 он опять был не в чести, и в ответ на новое поздравление написал — мол, «спасибо за статью и за то, что вы бабахнули обо мне когда-то. Надеюсь, что вы никогда не пожалеете о своих словах».

- Вы пожалели?
- Ни разу! Перечитайте его потрясающее стихотворение «На дне моей жизни». В конце сказано: «Я думу свою без помехи подслушаю, черту подведу стариковскою палочкой: нет, все-таки нет, ничего, что по случаю я здесь побывал и отметился галочкой». Ничего себе «галочка», я хочу сказать…

Ольга Кузьмина