Продолжаем публиковать главы из повести Натальи Желноровой "Горела времени свеча..."

...Чего скрывать, когда на арене цирка по имени СССР появился этот молодой факир-фокусник, очень многие ему поверили и в него влюбились. Старая гвардия членов ЦК им была выперта из Кремля и Старой площади и, по сути, уже была обречена. Коммунисты тоже сами видели пороки старой системы, порой, хоть и имели неплохую кормушку, сами страдали от того бюрократизма, вот никто и не вышел защищать «коммунизм». Горбачев под вопли ослепленного гласностью народа все взорвал, разрушил. А как создать новое надежное здание страны, с чего начать, — сам не знал. Это ему было неведомо. Понимал одно: строить надо было сразу все — и все по новой архитектуре. А с чего начать — кто ж его знает?

В числе молодых экономистов Наташа была приглашена в Кремль — к Горбачеву на беседу. Там были Явлинский, Чубайс, Гайдар и многие другие. Часа четыре они говорили Горбачеву о вопиющих проблемах советской экономики. Наташа видела растерянное лицо Михаила Сергеевича, ей казалось, что он и сам не рад произведенному им же разрушению.

Видимо, именно поэтому он с такой охотой совершал бесконечные международные вояжи. Там он был король со своей королевой и свитой, а здесь — внутри страны — козел отпущения. Страх перед властью он сам же и аннулировал «гласностью», а новый пьедестал — из уважения, доверия — так и не создал.

Плюс к этому беспрерывное присутствие на экранах ТВ с объяснениями, разъяснениями… Чем больше тебя видят — тем больше «раскусывают». Как орешек — пробуют на зубок, и все ясно. Вождю не пристало быть, как картошка на столе (все одно и тоже). Он должен появляться, как рождественский пирог. Тогда все слушают, замерев дыхание. Сталин грамотно использовал и производил этот эффект постоянного присутствия. Но за кадром. «Я везде есть, но я невидим». Почти как Господь Бог.

…На той встрече Наташа тоже выступила: у всех было это право. Привела такой пример: «За один килограмм зерна страна сейчас отдает в зарубежье четыре литра нефти! Нефть зреет столетиями, а зерно можно вырастить за полгода. Разве ж это нормальная экономика? Как долго мы будем в этой яме? Где и когда будет выход?» — спросила она.

Тут Горбачев «возбудился»:

— В вашей газете Абалкин сказал, что на перестройку потребуется 25 лет! Нет и нет! Это абсолютно пораженческие настроения. Пройдет три, от силы пять лет, и мы все изменим!

— С кем? С какими руководителями? Толковых вы как огня боитесь, а что доброго могут сделать бездари? И это — талантливые управленцы? Это передовая экономика? Нет, это идиотизм!

— Вы не понимаете! Сами процессы — гласность, открытость — выведут нас на правильный путь!

— А кто будет управлять этими процессами? — не унималась Наталья, ее тоже, если заведешь, не скоро остановишь..

Горбачев разозлился, за чем-то полез в ящик стола… Ее соседи по круглому столу стали успокаивать: «Да ладно, что он может»…

Горбачев тоже продолжал кипятиться, но ей от его раздражения было не страшно. Нисколько. Словно знала, что ничего плохого он ей не сделает. Да и хорошего тоже. Не дано.

В КНИГЕ РЕКОРДОВ ГИННЕССА

«АиФ» стал народной газетой и в 1990 году был внесен в Книгу рекордов Гиннесса за самый большой тираж еженедельного издания — 33,4 млн. экз. Жизнь коллектива резко улучшилась: редакция переехала в старинный особняк Барышниковых на Мясницкую, 42.

Журналистское содружество — это всегда «суть тьмы и света сплав гремучий». И, конечно, сотрудникам «АиФа», их задору и дерзновению завидовали! Завидовали, не замечая даже того плохого, что они испытывали на себе: чрезвычайно пристальный контроль со стороны Старой площади; долговременное отсутствие нормального помещения, технических средств, корпунктов за рубежом, денег на командировки и гонорары. Завидовали и тому, что газетой руководит такой главный редактор, о котором толком никто ничего не знал. Он казался загадочно-значительным, непонятным, а от этого — могущественным и всесильным. Потом, спустя время, завидовали и главному — что у него такая сильная, сбитая команда, готовая взять любую амбразуру.

В общем и целом, в «АиФе» были молодые волчата во главе с умным и хитрым матерым волком. Что уж говорить об остальных людях, когда журналисты сами с жадностью хватали свежие номера и прочитывали их от корки до корки, ощущая при этом «мурашки по спине» и сухость во рту от того, что они это сделали! Журналистам Старков давал такие заветы: надо любить своего читателя и перестать заниматься самовыражением. Хочешь заниматься самовыражением — рисуй картины, облака, но не занимайся таким прагматичным делом, как журналистика. И еще: идя на поводу у читателя, тяни все-таки его за собой. Хоть на шажок, а будь впереди. От Старкова исходила сила, заставляющая людей подчиняться ему. И уже много позже ты осознавал, что он был противоречив, непостоянен, бесконечно влюблялся в людей, а потом — отворачивался от них, во многом он был, как и другие люди, несовершенен, но это была яркая, запоминающаяся личность. Первую часть совместной жизни он для многих людей был непререкаемым авторитетом и даже кумиром. Библия это запрещает. «Не сотвори себе кумира», — внушает нам православие. (Возможно, журналисты и поплатились в дальнейшем за то, что забывали об этой мудрости.)

ЕЛЬЦИН

В то время началась пробуксовка перестройки, люди не чувствовали никаких результатов от этой гласности и демократии. Горбачев все обещал и обещал манну небесную, обнадеживал, призывал западноевропейскую и заокеанскую помощь, но российское общество видело одну говорильню. Реформ нет, стало еще хуже, чем было, разве что за разговоры в лагеря не сажали. Говори себе о чем хочешь — хоть уговорись. А толку-то?

И тут на политической сцене появился деловой и решительный Борис Николаевич Ельцин. Народная любовь, наполненная радужными надеждами, но не удовлетворенная Горбачевым, вскоре переключилась на него. Высокого, статного, красивого — ну прямо богатырь из русских народных сказок. И давай рубить правду-матку. И все по делу, все против привилегий да против неправедного богатства. И на трамвае поездил, и в магазины заходил и там принародно директоров чихвостил, и на рынках сам продукты проверял. В общем, дождались, вот он заступник обиженных. Да и Горбачев нечаянно ему подыграл: стал совершать явные ошибки — «запрещать» Ельцина. Что само по себе было абсолютно нелогично: всюду вроде как объявленная гласность, а вот СМИ запретили даже упоминать имя — «Ельцин».

В «АиФе» понимали, что все это неправильно, потому что сами сильно симпатизировали Ельцину, и решили в рубрике «По материалам зарубежной прессы» поставить интервью БН, данное им испанской газете «Карьерра делла Серра». Перевели этот материал, Наталья его немного сократила (все-таки еженедельник, а не ежедневная газета) и — в печать!

Номер вышел, и разразился очередной скандал. «Зачем вывели в свет этого урода?» — интересовались в ЦК. Журналисты выложили перед чиновниками из идеологического отдела ЦК горы писем с вопросами о Ельцине и задали встречный вопрос: что нам прикажете отвечать своим подписчикам?

До этого случая Наталья, будучи парламентским корреспондентом, несколько раз приносила Ельцину в Верховный Совет СССР стопки писем от читателей, которые его поддерживали. «Пусть будет моральная опора», — думала она. Ельцин был за это ей благодарен. На следующий день после публикации его интервью из испанской газеты он подошел к ней и стал возмущаться: почему вы сократили, не дали полностью его материал?

Его претензия Наталью тоже возмутила:

— Борис Николаевич, но вы же «запрещены цензурой»! Ни одно СМИ о вас не пишет! Или для вас это новость? Где за последний месяц хоть раз упоминалось ваше имя?

— Не важно, скажите, зачем вы сократили мое интервью? — продолжает свое Б.Н.

— Я сама его сокращала. Вырезала незначительные куски, где вы говорите: «Если принять во внимание», «я долго размышлял», и прочее. От этого материал только усилился.

— Нет, я все равно требую, чтобы в следующем номере вы напечатали все.

— Еще раз? Да мы только еле-еле «отбрехались» от ЦК, и вы думаете, теперь еще раз на рожон полезем? Я завтра принесу вам тот текст, и вы сами увидите мои сокращения.

На следующий день Наталья показывает ему обведенные ею и выкинутые слова. Он смотрит, а она говорит:

— Значит, так: если вы по-прежнему настаиваете на своем, то я опишу читателям ваши претензии, и мы дадим только выкинутые слова, так как все остальное уже напечатано. У нас в газете мало места, и мы им дорожим.

— Ладно, не надо, — недовольно буркнул он.

*******************************