МИХАИЛУ ЗОЩЕНКО 125!

В 1927 году Мих. Зощенко (так он обычно подписывался) по просьбе редакции одного сатирического журнала сочинил автобиографию. «Я родился в 1895 году. В прошлом столетии! Это ужасно меня огорчает.

Я родился в XIX веке! Должно быть, поэтому у меня нет достаточной вежливости и романтизма к нашим дням, – я юморист.

О себе я знаю очень мало.

Я не знаю даже, где я родился. Или в Полтаве, или в Петербурге.

В одном документе сказано так, в другом – этак. По-видимому, один из документов – «липа». Который из них «липа», угадать трудно, оба сделаны плохо.

С годами тоже путаница. В одном документе указано – 1895-й, в другом – 1896-й. Определённо, «липа».

Профессий у меня было очень много».

Далее было перечислено восемь «наиболее интересных» профессий – от студента до конторщика, включая такую экзотику, как комендант почт и телеграфа, инструктор по кролиководству и куроводству, постовой милиционер на станции Лигово.

«Сейчас у меня биография скудная, – оканчивает Зощенко. – Писатель. Кажется, это последняя профессия в моей жизни. Мне жаль, что я остановился на этой профессии. Это очень плохая профессия, чёрт её побери! Самая плохая из двенадцати, которые я знаю».

«Липой» оказались обе названные даты, хотя они приводятся в старых словарях и энциклопедиях и даже повторяются сегодня. Согласно новейшим разысканиям Зощенко родился в Петербурге 28 июля/9 августа 1894 года, так что в этот день мы отмечаем его 125-летие.

А вот слова о плохой профессии оказались пророческими. Впереди были и 1944-й (разгром книги «Перед восходом солнца», так и не напечатанной полностью при жизни), и 1946-й (постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», исключение из Союза писателей) годы, и творческое бесплодие, и скандал у гроба, постыдные похороны, напоминающие его ранние сюжеты.

А как прекрасно всё начиналось!

Уже ранние рассказы постового милиционера вызвали восхищение молодых «Серапионовых братьев» (К. Федин, В. Каверин) и авторитетного А. Ремизова. «Берегите Зощенко. Это наш современный Гоголь», – будто бы сказал он, отбывая в эмиграцию.

Зощенко и сам любил сравнивать себя с Гоголем.

Через десятилетия (1994) это сопоставление парадоксально развернул Андрей Битов: «Я берусь утверждать и не хочу доказывать, что до сих пор, как и при жизни (а не только в годы гонений), Зощенко – самый непрочитанный, самый непризнанный, самый непонятый великий русский писатель советского периода. И окажется, что Зощенко меньше всех смешил, был патологически серьёзен и всю жизнь писал не фельетоны, а очень толстые книги: «Голубую книгу» вместо «Мёртвых душ», трилогию «Торжество разума» вместо «Выбранных мест из переписки с друзьями» и др. И первой такой толстой книгой были «Сентиментальные повести» аналогично «Петербургским повестям». Он был ещё молод, он был ещё Гоголь».

Действительно, эволюция Зощенко удивительно напоминает гоголевскую. Но я предложил бы несколько иные параллели. (Притом что на самом деле трилогии «Торжество разума» у Зощенко нет. Он иногда условно говорил так о «Возвращённой молодости», «Голубой книге» и «Перед восходом солнца».)

Зощенко начинает с длинных («Старуха Врангель», «Рассказы Синебрюхова»), а потом совсем коротких рассказов («Баня», «Аристократка»), которые естественно сравнить с ранними гоголевскими повестями «Вечера…» и «Миргород».

«Сентиментальные повести» подобны «Петербургским повестям» с их более сложной драматической, а порой и трагической интонацией. Действие «Козы», кстати, тоже происходит в Петербурге, и в целом повесть представляется калькой «Шинели».

«Голубая книга», масштабное сопоставление истории и современности, аналогична размаху гоголевской поэмы.

Наконец, исповедальность и назидательность книги «Перед восходом солнца» вполне сопоставима с «Выбранными местами из переписки с друзьями».

«Гоголь ожидал, что его не поймут, но то, что случилось, превзошло все его ожидания», – записал Зощенко для себя, но будто и о себе.

Зощенко долгое время воспринимали – в зависимости от установки – либо как апологета советского мещанства, либо как обличителя его. Но в перспективе, на расстоянии в бытовых, вроде бы привязанных ко времени текстах обнаруживается иное.

«Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью», – скаламбурил шутник в шестидесятые годы, переделывая популярную песню тридцатых годов «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью» (вроде бы это был В. Бахчанян). Следующий шаг в трансформации каламбура сделает С. Довлатов: у него плохо произносящий звуки ребёнок читает «русские народные кафки».

Зощенко и был нашим Кафкой, переплавившим привычный ужас коммунальных квартир и товарищеских собраний (кафкианские «Замок» и «Процесс») в безудержный и странный – на грани истерики – смех сквозь слёзы.

С его идеологическими взглядами и отношением с советским социумом, однако, всё не так просто. Популярность Зощенко до поры до времени сочеталась с государственным признанием. Он входил в разнообразные редколлегии, был приглашён в поездку на Беломорканал, к пятилетию Союза писателей награждён орденом, наряду с С. Маршаком, Ю. Тыняновым К. Чуковским был самым высокооплачиваемым ленинградским автором, получая гонорары по высшей, седьмой категории.

Зощенко (как и Андрей Платонов) поставил эксперимент на себе. Вслед за поэтом он мог бы повторить: «Всем лозунгам я верил до конца». Он стал настоящим «социалистическим реалистом» – не по социальному заказу, а по собственному выбору, – изображающим прекрасный новый мир в его послереволюционном развитии (только не мифологизированном, а подлинном).

Тем нагляднее оказался результат. На месте «оживлённого плаката» всё время возникали «русские народные кафки». Это приводило в ужас самого автора, заставляя его искать причины в хандре, меланхолии, дефектах своего художественного зрения.

«Чистый и прекрасный человек, он искал связи с эпохой, верил широковещательным программам, сулившим всеобщее счастье, считал, что когда-нибудь всё войдёт в норму, так как проявления жестокости и дикости лишь случайность, рябь на воде, а не сущность, как его учили на политзанятиях, – точно формулировала проблему Н.Я. Мандельштам. – Зощенко, моралист по природе, своими рассказами пытался образумить современников, помочь им стать людьми, а читатели принимали всё за юмористику и ржали, как лошади. Зощенко сохранял иллюзии, начисто был лишён цинизма, всё время размышлял, чуть наклонив голову набок, и жестоко за это расплатился. Глазом художника он иногда проникал в суть вещей, но осмыслить их не мог, потому что свято верил в прогресс и все его красивые следствия».

Между тем власти чем дальше, тем больше были нужны не искренность, а лицемерие и притворство, не правда, а послушание, не слуги народа, а «автоматчики партии».

«Мне некого винить. Я попал под неумолимое колесо истории», – объяснял Зощенко жене бывшего собрата-серапиона.

«Умирать надо вовремя. Я опоздал», – скажет он за несколько дней до конца.

С издательскими делами Зощенко сегодня дело обстоит примерно так же, как с писательской судьбой: от счастья к несчастью. При жизни писатель опубликовал больше ста книг (правда, преимущественно тоненьких, скорее брошюр). Одним из первых он выпустил собрание сочинений (1929–1931).

И сегодня в любом книжном или интернет-магазине легко обнаружить десятки изданий. Но, увы, перепечатывается, как правило, одно и то же: два-три десятка рассказов, включая детские, «Голубая книга», «Перед восходом солнца». Между тем, когда десятилетие назад я попытался собрать – хотя бы в первом приближении – всю прозу Зощенко, получилось семь больших томов (издательство «Время», 2008). Только недавно появился сборник драматургии. А есть ещё переводы, критические статьи, чрезвычайно интересные письма, лишь отчасти собранные в малотиражной антологии «Мих. Зощенко: pro et contra» (2015).

В общем, можно оспорить битовское определение «самый», но спорить с тем, что прочитан Зощенко неполно, трудно.

Нуждается в новом осмыслении и его судьба, парадоксальное сочетание в ней советского и несоветского. Вышедшие в серии «Жизнь замечательных людей» две биографии – по разным причинам – трудно называть удачными.

Но, слава богу, всё-таки издаём, читаем, вот вспоминаем…

Игорь Сухих,

доктор филологических наук, профессор СПбГУ