21 августа исполнилось 24 года со дня смерти великого артиста.

 Я часто смотрю фильмы с его участием. Вернее, освещенные им: «Когда деревья были большими», «Ко мне, Мухтар!». Они истинно никулинские. Такие, что невозможно оторваться от экрана, такие, что порой комок встает в горле. И другие его картины — «Двадцать дней без войны», «Бриллиантовая рука», «Чучело»; грустные и веселые, мудрые. Я не искусствовед, и с этой точки зрения разбирать его работы, судить о выступлениях на манеже не могу. Я — врач. Но мы общались не только как доктор и пациент.

...Познакомились в том возрасте, когда редко заводят близких друзей, а произошло это больше двадцати лет назад на каком-то официальном приеме. Подружились не сразу, а много позже, когда случилось несчастье с одним из работников его цирка. Тот был тяжело ранен, лежал в Институте Склифосовского. Юрий Владимирович почему-то позвонил именно мне, попросил помочь с лекарствами. Я выполнил его просьбу, но, увы, того человека спасти уже было невозможно. Может, то несчастье нас сблизило.

Юрий Владимирович со всеми своими болячками — а их у него, прошедшего две войны, было предостаточно — нередко обращался в ЦЭЛТ. И друзей своих тоже приводил сюда.

Сам он за своим здоровьем, увы, не следил. Я пытался вразумлять его по старой докторской привычке, говорил, что надо соблюдать режим, а он только посмеивался: «Шурик, милый! Я два своих тайма уже отыграл, да еще дополнительное время, и сейчас начинаю серию пенальти...»

Он позвонил мне в начале августа 1997-го. В голосе, вопреки обыкновению, никакого оптимизма. Говорил хрипловато и с большим усилием:

— Здравствуй, Шурик. Как дела?.. У меня? — Неважно... Нет-нет, все расскажу, когда приеду… — И добавил: — Можно, я у тебя останусь?

Он еще не знал, но предчувствовал!

Вскоре Никулин приехал в клинику. Тяжело ступая, вошел в кабинет, под руки его поддерживал водитель. Артист присел, отдышался и сообщил: «Знаешь, Шурик, ночью у меня были боли вот здесь. Жуткие...» Он показал на середину грудной клетки, левую руку и лопатку. Потом он мне признался, что если случится еще один такой болезненный приступ, то он готов покончить с собой…

Долго размышлять над симптомами болезни не пришлось. То была типичная, явная грудная жаба — состояние, характерное для острой стенокардии или начальной стадии инфаркта миокарда.

Разумеется, я сразу определил его в палату. После осмотра решили провести коронарографию. Я уже говорил на страницах книги, что сегодня такая методика — единственная, способная показать истинное состояние сердечных сосудов... Когда закончились исследования и я взглянул на снимок, то испытал настоящий шок: магистральные артерии человеческого «мотора» буквально заволокли атеросклеротические бляшки. Другими словами, сердечная мышца испытывала катастрофический дефицит крови, а потому жизнь великого артиста висела на волоске.

В первые минуты я совершенно утратил способность к размышлениям. Только одна короткая мысль судорожно билась в голове: «Он может умереть прямо сейчас...» Я, никогда не веривший в Бога, стал молить его о милосердии!

Но вскоре взял себя в руки — собрал консилиум, на котором Юрию Владимировичу предписали строгий постельный режим, назначили медикаментозную терапию, чтобы позже выбрать метод хирургического вмешательства...

Тем временем в клинику началось настоящее паломничество. Валом повалили друзья, знакомые Никулина, его сослуживцы, специалисты-медики, многие из которых уговаривали его переехать лечиться к ним.

Однажды я вошел в палату Юрия Владимировича. Он сидел на кровати, печально свесив голову, из-под спортивных брюк торчали худые ноги. Этакий печальный-печальный клоун: совсем не свойственная Никулину роль. Он пронзительно посмотрел на меня и тихо произнес:

— Шурик, я никуда не хочу уезжать. Не бросай меня!

— Конечно, оставайся. Даю честное слово, что буду лечить тебя здесь. Пока не поправишься...

Уверенность моя была зыбкой, ведь кроме закупорки коронарных сосудов у Никулина обнаружилось еще множество недугов, а именно: туберкулез легких, опухоль верхней доли правого легкого, сахарный диабет, цирроз печени смешанного генеза, облитерирующий атеросклероз сосудов верхних и нижних конечностей, катаракта, глаукома и... Впрочем, и такого «букета» хватило бы на несколько жизней. И смертей.

Поэтому сразу отпал вопрос о проведении открытой операции на сердце — Никулин ее просто не выдержал бы. Эту картину я представлял себе достаточно часто и вполне ясно...

В те дни работа превратилась в Голгофу. Мне было страшно за каждый наступающий вечер, за следующие утро и день. Стук в дверь я воспринимал, как знак беды, телефонный звонок — как сообщение о непоправимом. А посетителей в те дни было столько, что хватило бы на месяц обычной работы клиники. Да каких посетителей! Справлялись о здоровье артиста и предлагали любую помощь Юрий Михайлович Лужков и его заместитель Владимир Иосифович Ресин. Приходило множество известных людей, их имена можно перечислять долго. И каждый тоже вопрошал: «Что нужно?»

Звонили из-за границы — предлагали оперироваться в лучших клиниках Европы и США. Конечно, квалификация зарубежных врачей сомнению не подлежала, но везти тяжелобольного так далеко было слишком опасно. Никулин мог умереть в коридоре, на лестнице, в машине или в самолете. Он мог не выдержать путешествия даже на другой конец Москвы...

Я высказал свои доводы сыну Никулина — Максиму и жене — Татьяне Николаевне: «Собираемся лечить Юрия Владимировича здесь. У вас нет возражений?» Они мне доверяли и согласились. Объяснил ситуацию Лужкову. Тот внимательно выслушал и кивнул головой: «Делайте, как считаете нужным. Мы вам верим...»

К работе приступила бригада блестяще подготовленных — уверен, на тот день, лучших в Москве эндоваскулярных, то есть сосудистых кардиологов. По рекомендации директора НИИ фтизиопульмонологии ММА имени Сеченова академика Михаила Перельмана сначала решили «наладить» коронарный кровоток больного, а потом уже решать вопрос по поводу удаления опухоли верхней доли правого легкого. Но у Никулина, как я уже сказал, было обнаружено еще несколько тяжелых заболеваний. Выдержит ли измученное и далеко не молодое сердце артиста подобную нагрузку?

На случай форс-мажора провели экстренную мобилизацию хирургов, анестезиологов, перфузиологов. После консилиума, в котором приняли участие ведущие кардиологи, кардиохирурги, невропатологи и кардиореаниматологи Москвы, захожу в палату к Никулину. Он тут же спрашивает:

— Когда операция?

— Сегодня... Ты не передумал?

— Жить? Нет!

Он, как всегда, шутит. Не будь у него такого чувства юмора, он, может быть, прожил бы намного меньше. И не смог бы, наверное, так долго бороться со смертью.

Никулин сильно ослабел, к тому же его угнетает неизвестность. А так — хоть какие-то перемены.

— Шурик, я не стану задавать тебе дурацких вопросов...

— И правильно. Давай надеяться на лучшее. Ты же знаешь, мы постараемся...

— Знаю.

Он вдруг улыбнулся:

— Ты своим врачам скажи: пусть по-быстрому делают. Некогда мне — «Белого попугая» надо доснять, да и гастроли важные на носу...

Я успел еще раз поразиться характеру Никулина. Человека через несколько минут положат на операционный стол, и что с ним будет — неизвестно. А он рассказывает анекдот! Я его, кстати, запомнил. Может быть, это был последний анекдот, рассказанный Юрием Владимировичем. Жаль, пересказать содержание не могу: есть в нем слова непечатные...

Никулин пытается улыбнуться. Я тоже.

— А другой анекдот, Шурик, я тебе потом расскажу. Ладно? Ну, пошли... И он сам идет в операционную, хотя обычно мы везем туда больного на каталке.

С другими врачами вхожу в святая святых, где уже все готово к операции. Там, кроме врачей ЦЭЛТа, — профессор Владимир Работников из Института имени Бакулева и доктор медицинских наук Михаил Алшибая. Все, естественно, пытаются скрыть волнение. Да, их операционный счет солидный и положительный, но такой операции, как сегодняшняя, еще не было...

Я видел множество операций. И каждый раз в облике врачей, их движениях представлялось что-то мистическое. Неяркий свет, почти ритуальное кружение теней вокруг стола, на котором распростерто тело. Останется ли в нем жизнь?

Ту обстановку я бы назвал состоянием лихорадочного спокойствия. В любой момент могло наступить, как выражаются военные, нештатное состояние.

В сосуд сердца только-только успели ввести проводник. И вдруг...

— Остановка сердца! Реанимация!

Эти три слова прокричал Николай Иванович Чаус — главный научный сотрудник центра хирургии РАМН, возглавлявший бригаду анестезиологов-реаниматологов. Вероятно, во время катетеризации сосуда оторвалась атеро-склеротическая бляшка, закупорившая один из магистральных сосудов. Кстати, на этой версии я настаиваю до сих пор.

Наверное, в тот момент сердце остановилось не у одного Никулина. Только у окружающих на секунды, а у него... Реаниматоры немедленно начинают закрытый массаж, через капельницу вводят лекарства. Но минута проходит за минутой, а уставшее сердце артиста не желает просыпаться. В дело пускают аппарат искусственного кровообращения, а Чаус вместе с Давидом Дундуа, Зазой Кавтеладзе и Автандилом Бабунашвили отчаянно, почти без надежд на успех, продолжают массаж. Ведь с момента остановки сердца прошло уже полчаса, и обычно в таких случаях пациент уже находится на пути в мир иной. И вдруг...

Казалось, что сама судьба смилостивилась и решила дать Никулину и всем нам еще один шанс: сердце артиста заработало! Сначала с перебоями, потом все ритмичнее. Но ситуация оставалась критической. Никто не мог гарантировать, что она не выйдет снова из-под контроля. Тем не менее мы решили еще раз попытаться провести стент для нормализации коронарного кровотока. И это удалось — протез установлен, и появилась надежда, что теперь сердце уже не подведет. Оно «старалось» изо всех сил, но в конце концов последствия той долгой остановки сказались.

Юрия Владимировича отвезли в кардиореанимацию, а все участники отправились в мой кабинет, где пили, признаюсь, не только чай и кофе, а напитки покрепче, разумеется, многократно желая Юрию Владимировичу выздоровления.

Это был первый из пятнадцати дней борьбы за его жизнь.

Первые два дня прошли относительно спокойно, без происшествий, однако обольщаться, а тем более строить благоприятные прогнозы было опасно, ибо больной оставался на управляемом дыхании. Никулину было без малого 76 лет, к тому же его сопутствующие заболевания, находившиеся до поры до времени в состоянии «дремоты», начинали давать о себе знать. Вначале появилась мозговая симптоматика — нечто вроде аналога ишемического инсульта, а немного позже начали развиваться симптомы печеночной и почечной недостаточности...

Но шансов на спасение артиста становилось все меньше. Да, роковую роль сыграла остановка сердца. Как я уже сказал, стали нарастать явления печеночной и почечной недостаточности. Консилиумы шли за консилиумами, но новые методики оказывались безрезультатными. Даже по внешнему виду докторов, по их удрученным, усталым лицам можно было представить крайнюю тяжесть ситуации. Ничего обнадеживающего не смогли сообщить и зарубежные коллеги, например, мэтр мировой кардиологии Майкл Дебейки.

Должен признать, что в последние дни болезни Юрия Владимировича исчезла даже малейшая надежда на его выздоровление. В наши дни врачи могут многое, но они, увы, не в силах отменить смерть...

До сих пор кажется, что в одном из коридоров встретится Юрий Владимирович: улыбнется, остановится, скажет доброе слово — он находил его для каждого. Да еще и повеселит анекдотом. Такие люди, как Никулин, не могут уйти от нас.

Они с нами остаются навсегда...

Александр Бронштейн, врач и друг