Эта рукопись была найдена в старом доме возле г.Истра в 2001 году. Рукопись датирована 1961 годом.

Тук – тук, тук – тук, мерно отбивали такт колеса товарного вагона. Я навсегда запомнила этот равнодушный, монотонный, бесконечный перестук. С тех пор я ненавижу поезда.

                                           ***

Война пришла в наш поселок под Смоленском, куда меня каждое лето из Москвы к бабушке отправляли родители, ненасытным зверем.

Зверь пожирал молодых солдат, которые шли на передовую через наш поселок, поджег пшеничное поле, стелившиеся до горизонта, разрушил Церковь в соседней деревне, и забрал жизнь трехлетнего Санечки, разорвав его на куски случайной миной.

Вслед за зверем в наш поселок 30 августа 1941 года вошли немцы.

Я, тогда еще десятилетняя девочка, с интересом смотрела на серые мундиры и мотоциклы с пулеметами, а бабушка оттаскивала меня от окна и причитала:

– Анечка, ну зачем ты у меня такая цветущая, роза моя, ведь не уберегу… – и старалась вымазать мне лицо сажей и остригла волосы почти налысо.

Про меня маме всегда говорили: "Какой у вас яркий ребенок", – и мама гордилась мной. "Ярким ребенком" я оставалась и в оккупации, хотя все остальные дети из нашего поселка стали бледные, с черными синяками под глазами, и соседи начали подозрительно коситься на нас с бабушкой, но никто не выдал, что мой папа генерал. А ели мы тоже, что и остальные – мороженую картошку, овощи с огорода, иногда мясо, если удавалось выменять что-то на рынке.

Выдала нас знакомая бабушки, которую она повстречала на базаре, куда та пришла продавать землянику.

10 июня 1943 года фашисты пришли в наш дом. Бабушка защищала меня до последнего и ее убили. Я на всю жизнь запомню ее широко раскинутые руки и хрупкую фигурку, когда она стояла перед немцами пытаясь заслонить собой свою маленькую внучку.

И вот теперь уже вторые сутки я слышу тук-тук, тук-тук и товарный вагон набитый стариками, женщинами, детьми везет нас в неизвестность.

                                              ***

Концентрационный лагерь, куда прибыл поезд, назывался Дахау и располагался он неподалеку от города Мюнхен.

Сразу по прибытию, как только люди выгрузились из вагонов на деревянный настил станции, произошла так называемая селекция.

Щеголеватый немец показывал хлыстом людям, стоящим в очереди, куда им идти направо или налево. Направо уходили молодые мужчины и женщины, а налево старики и маленькие дети. Сначала меня отправили налево, но второй офицер, который стоял рядом с щеголеватым, сказал: "Эту в 4 блок, у нее должен быть высокий гемоглобин". – И я оказалась отдельно от всех.

Моя мама учитель немецкого, я хорошо знаю этот язык и поэтому поняла, о чем говорят оба офицера.

Постепенно ко мне присоединились еще несколько детей разных возрастов, а потом нас куда-то повели.

4 блок находился отдельно от остального лагеря и предназначался для детей, у которых брали кровь для немецких солдат. Я впервые, с тех пор как меня забрали из дома, заплакала, но старшие дети объяснили, что плакать, жаловаться и смотреть в глаза немцам нельзя категорически. И еще нужно слушаться КАПО.

Капо – это надзиратели из числа заключенных, как правило, уголовники, и живут они лучше, чем остальные и едят отдельно.

Капо 4 блока оказалась омерзительного вида тетка с желтыми прокуренными зубами. Она подошла ко мне и процедила: "Ах какой цветочек у нас появился, прям роза. Наверное, кровь у тебя жииирная". После чего я получила несильный удар дубинкой по голове.

Нас, вновь прибывших, обрили наголо, выдали полосатую одежду и накололи номера на правую руку. Потом в амбулатории у каждого взяли кровь.

                                          ***

Дни шли за днями, детей уводили сдавать кровь и некоторые, особенно маленькие и слабые не возвращались. Меня почему-то не трогали, только сделали еще одну татуировку на левой руке – IV Rh «-», и однажды осмотрели двое врачей в белых халатах. Они говорили тихо, но я расслышала обрывки фраз: "Очень редкая и чрезвычайная приспосабливаемость".

Дети оставались детьми, даже находясь в 4 блоке лагеря Дахау. Как и дети во всем мире мы играли. Старшие играли в школу, маленькие в дом и больницу. Я сделала из соломы, которую надергала из тюфяка и какого-то тряпья куколку и подарила ее малышке из Франции – Мадлен. Мадлен не расставалась с куколкой ни днем ни ночью и даже когда ее уводили, все прижимала игрушку к себе.

Больше я маленькую француженку не видела. Мне объяснили, что Мадлен была так называемым "полным донором" то есть у нее взяли всю кровь сразу. И она умерла.

Спустя месяц моего пребывания в Дахау я тоже оказалась в лазарете. Крови взяли не очень много и после окончания процедуры накормили котлетой с овощами и дали с собой большую шоколадку. Странно. Насколько я знаю других детей ни до ни после забора крови не кормили.

Шоколадку я разделила между всеми, а нас в бараке было человек десять, и каждому достался маленький кусочек.

Когда бывшая проститутка, а ныне капо нашего 4 блока узнала, что шоколад уплыл из ее рук, то она принялась избивать меня резиновой дубинкой и кричать при этом: "Тварь советская! Ты должна была отдать шоколад мне! Мне!"

Она била меня, пока я не потеряла сознание.

Через неделю после случившегося надзирательница взяла меня за руку и отвела в гостиницу для офицеров, которая находилась рядом с лагерем.

                                          ***

После сумрачного барака, где от бывшей жизни осталось только два цвета – серый и черный, было странно оказаться в светлой, нарядной комнате офицерской гостиницы, куда меня с такой силой втолкнула капо, что я упала.

В комнате у окна стоял немецкий офицер. Он помог подняться, усадил в кресло, а сам устроился напротив, усевшись верхом на стуле. Некоторое время офицер рассматривал меня, а я его. Мы оба молчали.

Немец не мог похвастаться мужественным видом, он был очень молод, лет 20 не больше, но его голубые глаза казались добрыми, а светлые волосы торчали на макушке совсем по-мальчишески. Короче говоря, это был совсем не опасный немец.

"Ты знаешь, что твоя кровь спасла мне жизнь?" – наконец прервал молчание офицер. Я решила не скрывать, что понимаю немецкий и просто пожала плечами.

Я действительно ничего не знала.

Отто – так звали молодого немца, рассказал, что у него и у меня одинаковая очень редкая формула крови, настолько редкая, что людей, живущих с такой кровью всего около 0,4 процента от населения Земли. И когда он получил ранение на охоте и истекал кровью, то надежды не было никакой, но врачи случайно узнали, что в Дахау находится девочка с такой-же редкой формулой крови, как и у него.

Я закатала рукав полосатой робы и показала татуировку на левой руке

 IV Rh « - »

"Да, да – закивал головой немец, – это значит четвертая группа крови резус отрицательный. У меня такая же". – Тут он кроме татуировки заметил кроваво-черные синяки на моей руке и нахмурил брови.

" Кто это тебя и за что?" – "Капо. Наша надзирательница. За то, что я не отдала ей свой шоколад". – "Ты здесь больше не останешься", – твердо сказал Отто и резко поднялся со стула.

                                          ***

Только благодаря тому, что отец Отто был высоким чиновником из Берлина, я оказалась за пределами колючей проволоки Дахау.

Отто привез меня в тихий пригород Мюнхена, в маленький, словно игрушечный городок. Дома жителей здесь очень красивые и напоминают пряничные избушки из сказки. Даже странно думать, что неподалеку от этого волшебного места находится страшный Дахау, где у детей берут кровь, травят людей собаками, а из печей с высокими трубами постоянно валит черный дым.

Вот уже несколько месяцев я живу в таком пряничном домике вместе с кузиной Отто, кухаркой и экономкой. Отто бывает только на праздники и выходные и тогда меня одевают в красивое платье и сажают вместе со всеми за стол. В остальное время я помогаю на кухне и питаюсь объедками.

Но я не жалуюсь. Во всяком случае, здесь меня никто не бьет, а сердобольная кухарка даже подкармливает.

Экономка равнодушна ко мне, а вот 12-ти летняя кузина Отто, моя ровесница Грета, меня ненавидит.

Фройляйн Грета ненавидит мои густые русые волосы, чистое без прыщиков лицо, синие глаза и пунцовые губы. У нее самой жидкие белесые волосенки, унылый нос и близко посаженные к переносице маленькие серые глазки.

Она ненавидит меня так сильно, что я знаю – готова убить.

                                               ***

Это случилось на католическое Рождество 25 декабря 1944 года.

Отто позвонил и предупредил, что не сможет приехать. Много работы в Мюнхене, где он служит в каком-то ведомстве. Авиация союзников уже бомбит немецкие города и скоро война – ненасытный зверь– доберется и до пряничных домиков в пригороде Мюнхена. Но пока все тихо и только издалека слышатся раскаты взрывов.

Отто прислал к Рождеству два нарядных одинаковых платья. Мне и Грете. Только для кузины Отто выбрал платье голубое, а мне предназначалось розовое.

Я надела подарок, посмотрела в громадное зеркало, и сама удивилась насколько бабушка была права, называя меня «роза моя». Из серебряного омута, покрытого благородной патиной, смотрела девочка, похожая на распустившийся розовый бутон.

Грета устроила настоящую истерику. Она кричала, что наденет только розовое платье, а я обойдусь и голубым и вообще славянам и им подобным недочеловекам пристало носить обноски господ, а не сидеть с благородными людьми за одним столом. Пришлось подчиниться и надеть голубое платье. Я боялась сопротивляться. Я боялась вновь очутиться в Дахау и пока Отто успеет прийти на помощь, меня могли 100 раз сжечь в печи крематория или выкачать всю кровь или забить дубинками.

Рождественскую ель поставили в большой столовой и там же накрыли стол. Ель экономка обильно украсила сентиментальными немецкими игрушками, а кухарка поставила на стол все шедевры своего кулинарного искусства.

Я подумала, что рождественская ель, стол с белоснежным фарфором и хвойными веточками, разложенными между блюд, и матовые бра и помпезные портьеры удивительным образом напоминают декорации к балету Щелкунчик, на который до войны меня водила мама. В сказке дети сломали игрушку – щелкунчика, а Грета и ее гости, как выяснилось позже, захотели сломать меня…

Во время обеда я должна была находиться возле елки и притворяться куклой, то есть стоять неподвижно. Так придумала Грета. Гости – два мальчика и три девочки, не забывая поглощать всякие вкусности, не сводили с меня глаз, и все время спорили друг с другом живая я или нет.

Когда все наелись, Грета подошла и встала рядом со мной похожая в своем розовом платье на новорожденного крысенка.

"Так вот! – торжественно объявила она, – это не кукла и не человек, а просто русская! Смотрите. Сейчас она оживет!" – Грета повернулась и с остервенением ущипнула меня чуть выше локтя.

"Ай!"– закричала я и закрыла лицо руками.

Сквозь пальцы и слезы я увидела, как старший мальчик, кажется, Клаус медленно встал с места и подошел к нам, после чего он с силой ущипнул Грету за плечо и молча вышел из столовой.

Теперь уже настала очередь вопить от боли и моей мучительнице. Но на этом она не успокоилась.

Мне по-прежнему было приказано стоять возле Рождественской ели, а Грета затеяла игру в карты. Выигравший, получал право отрезать большими серебряными ножницами лоскут любой величины от моего голубого платья.

Первой в карты выиграла девочка с золотистыми локонами. Она приблизилась ко мне и по-кошачьи облизнула свой розовый ротик. Девочка не стала отрезать лоскут, а просто оторвала рукава от платья. Я осталась стоять с голыми руками, и дети увидели номер на одной руке и формулу группы крови на другой. Это их почему-то очень сильно рассмешило. Они хохотали и показывали на меня пальцем.

Вторым партию выиграл маленький заморыш в очках, который пришел вместе с Клаусом. Этот взял серебряные ножницы и отрезал большой кусок от юбки.

"Стойте, стойте! – закричала вдруг Грета. – Новые правила!"

По новым правилам теперь я, если не хочу лишиться куска своего платья, должна опуститься на колени и поцеловать ботинок или туфельку того, у кого в руках будут ножницы.

Победа в третьем круге досталась Грете.

"Опускайся на колени и целуй", – она выставила вперед ногу в лакированной туфельке.

"Нет!" – Сказала я.

Пусть меня отправят обратно в Дахау и там сожгут в крематории или выкачают всю кровь, как у малышки Мадлен, или затравят собаками, но я никогда не встану на колени, и не буду лизать ничью обувь.

                                               ***

Грета рвала на мне платье как помешанная. Наконец, когда я осталась в одних трусах она перевела дух.

"А давайте с нее еще и трусы снимем", – предложил очкастый заморыш и трясущимися ручками поправил очки.

"Ты что? Совсем уже стыд потерял? Это же неприлично". – Неожиданно встала на мою сторону золотоволосая девочка, та самая, которая оторвала рукава от моего голубого платья.

Я закрыла руками голую грудь и плечи, а потом сняла ленту с волос, и они рассыпались и укрыли мою наготу словно плащом.

"Смотрите, прямо леди Годива", – засмеялась третья девочка, кажется, ее звали Анхен.

"А давайте ей и волосы отрежем", – снова подал голос заморыш в очках.

"Неееет, – прошипела Грета и ее некрасивое лицо даже похорошело от предвкушения пакости, что она задумала. – Мы не отрежем ей волосы, мы их сожжем". – С еле сдерживаемым ликованием произнесла эта ненормальная и бросившись к камину подожгла свечу в бронзовом подсвечнике.

"Ну, все. Мне конец. – думала я, глядя как Грета медленно приближается ко мне. Ее глаза блестели как у гадюки в сумерках у гнилого болота.

И тут в столовую вошел неожиданно вернувшийся из Мюнхена Отто. Он сразу все понял, и я думаю, что такой оплеухи Грета не получала за всю свою жизнь.

Одновременно с визгом упавшей Греты раздался свист авиабомбы, а потом взрыв. Война – ненасытный зверь – дотянул– таки свою когтистую лапу до пряничных домиков в пригороде Мюнхена.

                                               ***

Я долго пролежала в госпитале, куда меня отнес Отто, истекающую кровью. Он заставил врачей перелить мне свою кровь, и я выжила. Я ничего этого не помню. Я была без сознания очень долго и даже пропустила День победы.

И еще. Насколько я теперь знаю, никто больше в пряничном домике не выжил. Кроме меня и Отто.

Я вернулась в Москву летом 1945. По моей просьбе отец начал искать следы моего спасителя и, как ни странно, нашел.

Мы поехали с папой в маленький подмосковный городок Истра, почти разрушенный, где Отто вместе с другими военнопленными строил трехэтажные, по-немецки добротные жилые дома.

Он лежал в госпитале и почти умирал от сепсиса.

"Надежды никакой. Очень редкая группа крови. Такой у нас нет", – сказал врач в белом халате, одетом поверх военной формы. Я закатала рукав платья и показала доктору татуировку на левой руке – IV Rh « - ».

Через три месяца в сентябре 1945 Отто уезжал в Берлин. На вокзале возле вагона он долго целовал мне руки.

                                               ***

Сегодня, 29 февраля 1961 года мне исполнилось 30 лет и завтра я уезжаю в Германию к любимому. Вот уже 10 лет он пишет мне в каждом письме: "Роза моя, приезжай. Я не мыслю жизни без тебя. Твой Отто".

Елена Кириллова