ПЕЧАЛЬНЫЙ МУДРЕЦ

На 88-м году ушел из жизни Фазиль Искандер. Об уникальном характере его солнечного и грустного дара и о пути писателя к Богу рассказывает Наталья Борисовна Иванова, первый заместитель главного редактора литературного журнала «Знамя», литературный критик, автор книги о Фазиле Искандере «Смех против страха».

Солнечный дар

О Фазиле Искандере я узнала благодаря журналу «Новый мир», который выписывали родители. Когда я прочитала «Созвездие Козлотура» – я тогда училась в школе, – я была поражена тем, как эта вещь сделана. У меня еще со школьных лет есть привычка: если я понимаю, что это замечательное произведение, я начинаю тут же читать его заново, чтобы понять, как это чудо могло произойти. Тогда у меня было абсолютное ощущение шедевра.

Пытаюсь вспомнить, где состоялась наша первая встреча с Фазилем Абдуловичем – может, в Абхазии, в Гагре или Пицунде, это теряется в седой давности. Я с самого начала была с ним на ты, несмотря на разницу в возрасте – может, это тоже связано с культурой Абхазии.

Это был очень красивый человек, полный энергии – но в нем всегда, кроме этой энергии и красоты, была большая печаль, которая даже выливалась время от времени в депрессии. Причин для печали было много.

Несмотря на красоту яркого детства, запечатленную в его детских рассказах о Чике, в «Сандро из Чегема», несмотря на то, что его проза о том времени искрилась радостью, как море под солнцем, детство его было очень трудным. Он не любил о нем говорить.

Отца арестовали и выслали из страны, когда Фазилю Искандеру было лет восемь. Отец был иранцем, потомком иранских купцов, обосновавшихся в Абхазии. Иранские власти отправили его на какой-то тюремный остров, где он и погиб. Так рассказывал Фазиль Абдулович.

Я знала, когда разговаривала с ним, да еще и на ты, что имею дело с человеком уникального дарования. И в этой печали, которая всегда чувствовалась в его облике, в депрессиях, которые преследовали его всю жизнь, я ощущала и боль по поводу детства, и по поводу невозможности впрямую высказаться, и по поводу двусмысленного положения кавказского человека в Москве.

У него есть прекрасный рассказ «Начало» о том, как он идет поступать в Университет, и экзаменатор его спрашивает: «Абхазия – это Аджария?» Люди, которые жили в центре, ничего не знали и не хотели знать о том, как живет Кавказ, о том, что он очень непросто устроен и что в нашей родной стране существует система колонизации на очень разных уровнях.

Есть шовинизм «старшего брата» по отношению к республиканским «детям» – грузинам, эстонцам, литовцами, и есть шовинизм второго уровня – он проявлялся в отношении тех же грузин к абхазам, которых они не считали за первый сорт и не ценили ни их писателей, ни культуру, ни литературу.

В Грузии так же смеялись над их языком, как здесь, в Москве смеялись над грузинами и изображали их исключительно комическими персонажами в фильмах. Кто у нас был комическими героями? – еврей, грузин, чукча, представитель малого кавказского народа. Безусловно, он это чувствовал как человек тонкой душевной организации.

Я думаю, что с годами сумрак на него иногда находил не только из-за того, что советская власть его доставала, но и потому что жизнь сама по себе мрачна, ведь все равно ее итог – это смерть. И потому что человечество не оправдало его надежд. Я видела по нескольким писателям, которые ушли в довольно позднем возрасте, что все они погружались во всю большую печаль и мрак по отношению к человечеству, которое совершенно не оправдало никаких их надежд, иллюзий.

Это изучали, кстати, и наши замечательные социологи – например, Борис Дубин, у них, была целая огромная программа изучения постсоветского человека, и в конце концов все убедились, что постсоветский человек – это все равно советский человек. И Фазиль Абдулович это тоже все видел.

Но я думаю, что ему и наши капиталистические дела не очень нравились. А кроме того, новое время было концом эпохи литературоцентризма, что он, конечно, как умный человек, понимал, конец статуса писателя как такового, который Фазиль Абдулович терял вместе с нами со всеми. Он ощущал эти тектонические сдвиги, которые происходили и происходят с культурой, с литературой, в частности.

О смехе

Я видела Фазиля Абдуловича в разных ситуациях – и во время истории с «Метрополем» (самиздатовский литературный альманах, вышедший в 1979 году в Москве тиражом 12 экземпляров. Среди авторов – Виктор Ерофеев, Белла Ахмадулина, Евгений Рейн, Андрей Вознесенский, Генрих Сапгир, Фазиль Искандер и другие. Авторы подверглись гонениям и травле. – Ред.) Всех, кто принял участие в «Метрополе», перестали печатать, кто-то из них вышел из Союза писателей, как Липкин и Лиснянский, кто-то нет, Фазиль Абдулович не вышел, но его не печатали, и на что они с семьей жили, я не знаю.

А потом я услышала в доме творчества, как Фазиль читает свои рассказы и поняла, что, несмотря ни на какие ограничения, его работа, личность и талант развиваются. Но как они развивались? Он вошел в литературу как человек солнечного дара, и, несмотря на его пессимизм, иногда скрываемый, иногда нет, это была абсолютно солнечная проза.

И роман «Сандро из Чегема», несмотря на то, что там прочитывалось очень многое про отвратительные страницы нашей истории, все-таки был написан очень смешно – недаром я назвала свою книжку о Фазиле «Смех против страха».

Я не согласна с тем, что это был юмор – как раз юмора там фактически нет, но есть радость, ирония, сарказм, даже издевка, и его смех можно было сравнить со средневековым смехом, который исследовал Бахтин, что я и сделала в своей книге, потому что это была прямая линия из средневековья в нашу современность.

Смеховое начало у Фазиля произрастает из народной абхазской культуры, и его герои, как Сандро – отчасти шуты, отчасти герои, как Дон Кихот и Санчо Панса в одном лице. Более того, сам пейзаж его прозы – это пейзаж золотого века, средиземноморья, общей купели, из которой вышло человечества.

У него не столько национальный колорит – хотя его произведения очень национально окрашены, – сколько абсолютно всечеловеческий, и в одном из его рассказов есть картина, как люди купаются на пляже, освещенные косыми лучами заходящего солнца, разговаривают – это портрет человечества, вышедшего из пены морской. Так его герои выходят из Черного моря в Сухуми, потом пьют вино, играют в карты, в нарды, в шахматы.

Герои Искандера разговаривают не шутками и не анекдотами – они разговаривают рассказами. Каждый из них наделен способностью замечательного короткого и выразительного рассказа, где прячется какая-то смеховая история – и все это складывается в очень невеселую картину нашей истории.

Тем не менее, когда он пишет о Гражданской войне, он пишет об этом очень смешно – о каких-то деревянных танках, которые забирались в ущелья, пишет смешно о царизме, о принце Ольденбургском – с этого начинается «Сандро из Чегема».

Все это складывается в удивительную и многоголосую, говоря бахтинским языком, полифоническую мозаику. И в этот радостный, искрящийся, средиземноморский, полифонический мир вторгается история нашей Российской империи и Советского союза.

О языке

Историю страны он рассматривает через метафоры. Что такое застой у Искандера? Он не будет описывать события и явления, он скажет: «Время, в котором стоим». И это будет гораздо богаче и точнее, чем интеллектуальная формула.

Так же, скажем, и с Лениным: он пишет: «Человек, который хотел хорошего, но не успел». И все эти смешные вещи расшифровываются как история страны, которая движется от не очень хорошего к совсем плохому.

Сталин у него – это исчадие зла, хотя он одновременно полон жизненной плоти, Искандер показывает его в двух видах: первый – это Сталин-разбойник, которого встречает на Чегемской дороге мальчик Сандро после совершения экспроприации, бандитского разбоя, и второй – на пиру в «Пирах Валтасара». Он изображает тирана расслабленным, казалось бы, спокойным, что получается гораздо страшнее, чем изображать его снимающим шкуры и с окровавленными руками.

Фазиль писал на эзоповом языке. Читатель расшифровывает этот язык, понимая, что это рассказ не про немецких туристов и гестапо, а про КГБ и диссидентов, про преследования здесь и сейчас, в 60-ые годы. Поэт Лев Лосев, который был другом Бродского, в эмиграции защитил диссертацию об эзоповом языке, в основном на материале Фазиля Искандера.

И если говорить о других шестидесятниках, то для них такое многоголосье не было характерным, они в своем творчестве были более прямолинейными. А у него – возможно, благодаря национальным чертам – все совместилось, и он вобрал в себя всю культуру шестидесятничества, всю культуру своего средиземноморья, и соединил их непостижимым образом.

О пути к христианству

В конце семидесятых он устал бороться со страхом через веселье, и это новое лицо человека, глубоко погруженного в себя, в печаль отразились в его новой прозе. Его новые произведения уходили от жизнерадостного и веселого изображения зла. И если раньше это был эзопов язык, то потом это была притча.

«Кролики и удавы» (1982 г. – Ред.), например, – это притча, анализирующая наше советское общественное устройство, и она не обладала никакими признаками жизнерадостной прозы. Это саркастический анализ нашей реальности.

Постепенно в Фазиле происходило внутреннее возвращение на родину. В конце перестройки он согласился стать депутатом от Абхазии, побыл полтора-два года и тоже совершенно в этом разочаровался, потому что мало что мог сделать для своей страны.

Кроме того, в это же время, на мой взгляд, постепенно происходило его принятие православия. И эти две вещи шли одновременно: возвращение к проблемам своей родины и переход к христианским ценностям – ведь, например, «Сандро из Чегема» – это книга абсолютно языческая.

А переход к христианским ценностям у него сопровождался все большей и большей печалью по поводу того, насколько несовершенен человек и того, что он не может в течение жизни к этим ценностям прийти.

У Искандера есть повесть «Пшада». Это рассказ о генерале в отставке, который живет здесь, в Москве, и вот он едет к другу, идет в парикмахерскую, и когда он стрижется, он никак не может вспомнить, что же значит по-абхазски «пшада».

В конце концов он понимает, что «пшада» – это безветрие, и в этот момент он умирает, а во внутреннем кармане пиджака этого генерала лежит такое дешевое, на тонкой бумаге – помните, их раздавали в девяностые? – Евангелие.

И для меня было интересным то, что возвращение памяти об абхазском языке связано с путем в сторону христианства. Но чем больше христианства, тем больше грусти, и чем больше язычества, тем больше веселья. Фазиль Абдулович был крещен, и имя ему было дано при крещении – Василий.

Появление в его произведениях проповеднической ноты тоже отмечает его приход к Богу. И это, на мой взгляд, ограничивало его диапазон как писателя, потому что на пути обретения веры есть некая строгость, которая отсекает от творческой личности некоторые возможности.

Думаю, что для него смысл христианства был прежде всего в заповедях. Это для него было очень важно, потому что у него есть рассказы, где язычество проявляет себя с очень опасной, жесткой, даже иногда преступной стороны.

Но многое из того, что я говорю про совсем поздний период, основано на догадках, потому что внешних контактов в последние годы у Фазиля Абдуловича было мало. В последний раз я общалась с ним при вручении ему последней Государственной премии. Я писала представление на премию его и счастлива, что успела это сделать.

Кроме того, я несколько раз писала, в том числе и в закрытых своих работах, предназначенных для Нобелевского комитета, что реальным претендентом на Нобелевскую премию является Фазиль Искандер. Ему ее так и не дали. Очень жаль.

Я сделала маленькое сравнительное исследование, когда Маркес написал «Сто лет одиночества», а Фазиль – «Сандро из Чегема», потому что в них много внутренних параллелей. Они написаны примерно в одно и то же время. При этом Фазиль никак не мог прочитать Маркеса, потому что тогда это вышло по-испански.

Но если говорить об уровне дарования – для меня это один ряд: Габриэль Гарсиа Маркес и Фазиль Искандер. У него свой фантастический реализм, отчасти близкий к латиноамериканскому. Но я уже говорила о культуре средиземноморского бассейна, к которой Латинская Америка тоже имеет отношение, потому что она принесла ее оттуда, отчасти смешав ее с культурой индейцев, что тоже дало возможность слияния язычества и христианства.

Об уходящих шестидесятниках

Фазиль был последним из той эпохи. Их, столпов шестидесятых, у нас было трое: Булат, Белла и Фазиль. Только их троих называли по именам. Каждый из них нес в себе удивительную связь с какой-то совсем другой культурой. У Булата вместе с русской, московской была одновременно культура грузинская, и она очень сильно присутствовала в его личности – я немного наблюдала его в Грузии и видела, как он там расцветал.

Белла была немножко итальяночкой плюс татарочкой – московский разлив с экзотической примесью в крови. Звать писателей по именам – «Женя», «Андрей» – было принято в определенном кругу, но это не звучало так насыщенно, настояно, как имена Окуджавы, Ахмадулиной и Искандера.

И между ними было какое-то внутреннее братство, не доходящее до слияния. У шестидесятников было много ограниченного. И преодоление гравитации шестидесятничества было очень важным, кто-то смог, а кто-то не смог. Фазиль соединил свое удивительное чувство жизни с уроками тех лет и гравитацию все-таки преодолел – так же, как и Белла, и Булат.

И путь Фазиля – это преодоленное шестидесятничество, а большинство шестидесятников там и остались, они, взявшись за руки, так и поют песню Булата, которая ему самому уже была поперек горла, оставшись в восприятии эпохи шестидесятых как социализма с человеческим лицом, нового братства. А у Фазиля Искандера для этого преодоления были две опоры: национальная и христианская.

О последних годах

У Фазиля Абдуловича есть очень смешные чисто личные вещи – например, когда он писал своих героев, он их воображал через самого себя, он становился тем, про кого он писал. Он проговаривал очень многое, и поэтому ходил по своему кабинету, как тигр; когда придумывал какие-то фразы и повороты сюжета, он мог бросать мебель на пол, а если герой делал что-то ужасное или боролся с кем-то, топал ногами.

Он писал по ночам, поэтому соседей оставалось только пожалеть, когда он расправлялся со злом. Он физически боролся с антигероями – это всё было в его могучей по здоровью личности. Я думала, что Фазиль проживет сто лет. Но в последние годы, видимо, ему было совсем нехорошо, он медленно уходил, и это было ужасно.

Я приезжала к нему несколько раз в гости, Антонина Михайловна (Антонина Хлебникова, поэтесса, жена Фазиля Искандера. – Ред.) была рада, когда мы приезжали. И при виде нас его лицо всегда освещалось улыбкой ребенка, он радовался всем новостям. Тут по телевидению сказали, что он работал до конца своих дней – это, конечно, полная чепуха, он не мог работать, он действительно ушел очень сильно в себя давно.

Если Антонина Михайловна что-то нам и предлагала, это были стихи из черновиков, которые не печатались. Мы напечатали несколько подборок, а потом и Антонина Михайловна ничего не предлагала. Так что последние годы прошли без новых его работ.

Фазиль Искандер с женой Антониной Хлебниковой и сыном Фото из архива Фазиля Искандера/medved-magazine.ru

Фазиль Абдулович пережил разные возрасты, прошел через старость и немощь. Он не тот абхазский старец, который до девяноста лет полон какой-то мужской красоты, сидит в папахе с палкой и руководит огромным семейством. Этот дед изображен во многих его рассказах, но его судьба не стала судьбой самого Фазиля Абдуловича.

Он испытал все, включая раннее дряхление. И это совпало, конечно, с какими-то общественными разочарованиями. Виктор Астафьев, уходя, оставил записку: «Я пришел в мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощание». Думаю, Фазиль чувствовал что-то похожее.