ИРИНАРХОВ КОВЧЕГ

Солнце взошло не сразу.  Промешкав, оно задержалось  на линии горизонта, будто  изумившись открывшемуся  зрелищу. На росистом,  седом холме поднимался  от земли строящийся храм.  В нем, как в ковчеге, стояли люди.  Девять венцов смолистых,  свежесрубленных бревен  доходили им лишь до груди.  Неспешная, белая река тумана  несла их навстречу рассвету.  Отец Иоанн, начиная литургию, воздел руки - солнце  величественно взошло  на небосклон, служивший  недостроенному храму куполом.

ПЕРВЫЙ ВЕНЕЦ

И все же, первый венец был положен едва ли не за десять лет до литургии. Произошло это в тот самый день, когда в селе Ивановское вдруг поселились москвичи. А, может быть, все началось даже еще раньше, на обычной столичной кухне, где хозяин, Владимир Сергеевич Мартышин, не столько разделочную доску разрисовывал, сколько свою «деревенскую» мечту выписывал. Художник «усадил» за стол всю семью - себя самого, жену, дочку и сына, нарисовал бревенчатую стену, балалайку на ней, две расписные тарелки и, наконец, кипенно-белую раму окошка, за которым среди изумрудной зелени трав вдали, на холме, возвышается деревянный храм...

Мартышин работал в столичном журнале «Москва», каждый номер которого уходил "влет": в конце восьмидесятых - в начале девяностых периодика была насущнее хлеба. «Москва» переживала свой пик популярности и тиражности. Когда Мартышин вдруг снялся с места, объявив, что уезжает с семьей жить в какую-то там ярославскую деревню, ему не поверили. Ну, ладно сам - мало ли, какая блажь находит на человека, а жене, Татьяне Викторовне, за что такая напасть? Она на телевидении работает, по «заграницам» ездит так же запросто, как иные москвичи в электричке на дачу снуют. А дети? Про них он, Мартышин, подумал?!

И был его духовный выход (так он это про себя называл) в глазах многих выходкой.

НЕОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ

В сельской школе, куда он пришел работать учителем истории, царила непроходимая тоска. Девчонки-выпускницы, перепрыгнувшие из десятого класса прямехонько за учительский стол, на нового коллегу смотрели с опаской. А тот исподволь, потихоньку принялся давать детишкам на уроках не просто скупую хронографию необъятной Родины, а краеведение. «История у нас здесь, - говорил он изумленным своим ученикам, - очень богатая, по нескольку томов можно написать буквально о каждой деревне...» А потом начал Месяцеслов им от случая к случаю почитывать, Книгу книг, Библию, цитировать...

От деревни к деревне полетела молва: в Ивановской - а точнее, в Мартышенской - школе все крестятся! Народ более осведомленный усмехался, привычно глядя на придорожный указатель, на котором упрямые шутники в очередной раз сбили две последние буквы на конце, отчего получилось: «Борисоглебский рай...»: «Ну и ну! - не уставали удивляться селяне. - Преподобный Иринарх, затворник Борисоглебский, в смутное время отсюда благословил ополчение Минина и Пожарского на Москву идти, а нынче - из Москвы идут на нас...»

ОБРЕТЕНИЕ УТРАЧЕННЫХ ВЕРИГ

Просели монастырские стены, зарос бурьяном источник, потерялись на лице Борисоглебской земли следы вериг преподобного Иринарха. А раз так, то и некому напомнить, что не причуды ради таскал на себе монах-отшельник не один пуд железа. Великий печальник, он вериги не фунтами, не пудами мерил - саженями, потому что, видно, тяжело ему не от железа было, а от горя народного. Как только появились на Борисоглебской земле люди, сознающие это, вериги преподобного Иринарха, хоть и не сразу, но все же будто бы сами собой отыскались, до поры до времени таясь в музеях, на чердаках да в земле, поросшей, как быльем, травой.

ИСПЫТАНИЕ КРАПИВОЙ

Когда в октябре 93-го Белый дом стал черным от пороха и дыма, кто-то подумал: «Ну вот, расстреляли парламент», - и продолжал жить, как жил. А кто-то проснулся утром и почувствовал, что расстреляли его самого и прежним ему уже не быть никогда. Юрий Петрович Федянин (кинематографист, снявший картину, которая сделала его знаменитым «полочником», работа пролежала на полке 27 лет) на следующий день вместе с приятелем уехал из Москвы вон. «Куда?» - «А куда-нибудь за картошкой...» - «Тогда давай на Ярославщину, к Мартышину!».  Так в Ивановской школе появился учитель, которого за величественную осанку и сажень в плечах тут же прозвали «Дядькой». С его появлением начались дни поэзии. Каждую пятницу на большой перемене ученики со всех классов читали свои стихи, а Федянин, как Дед Мороз, лез в карман за очередной конфетой, чтобы вручить ее еще одному поэту...

На открытом уроке литературы (строгая комиссия у стены сидит, в тетрадки что-то строчит) встает девочка, делает доклад о творчестве Анны Андреевны Ахматовой. «Извините, - говорит, оторвавшись от заготовленных страничек, - но серебряный век - это век безверия, никто из поэтов особенно в Бога не верил, ни Цветаева, ни Бальмонт...» Комиссия опешила: «А это еще откуда?» - «А это все в их поэзии сказано, - говорит школьница. - Более-менее верующей была Ахматова, и то во второй половине своей жизни, потому что многое поняла...»

Проверяющие задумчиво качали головами, не то хваля, не то упрекая директора: дескать, слишком много внеклассной работы, в которой все переплелось - и история, и поэзия, и музыка, и хореография (в сельской школе и вдруг класс с зеркалами, чтобы учиться танцевать по правилам!), и - голос проверяющих понижался до смятенного шепота - еще и духовное воспитание...

Крапива, лишь стоило к ней приблизиться, походила на дремучий лес. «Ничего, - успокоил учеников Мартышин, - если поднять руки вверх, то и лицо защитим, и заросли раздвинем, чтобы видеть, что там под ногами...». Вот так, почти на ощупь да по наитию, искали источник преподобного Иринарха. Прорубали просеки, прокладывая путь, забыв про волдыри от ожогов кусачей крапивы и уж, конечно, нисколько не думая о том, что их школа работает по методу «включенного воспитания в действие». А когда цыпки и ссадины зажили, осталось ощущение на совесть исполненного дела. И, кстати, на кресте, который поставили здесь же, ни одной царапинки - кто же озорничать станет, если сами столько трудов положили.

В СТРАНЕ ОДИНОКИХ

«Когда я в Москве думал, что знаю русский народ, - с задумчивой самоиронией говорит Федянин, - это было одно. Но когда стал жить в Давыдово, то увидел совсем другое. Я в селе поселился, ко всем с дорогой душой, вдруг - первая мелкая ссора, и тут же, как выстрел, вопрос в лоб: «Ты когда отсюда уедешь?»... А дальше - больше: колодец отравили, вылив в воду солярку. Весь район бурлил: неслыханное злодейство, ведь колодец - наряду с дровами и баней - самое главное для жизни в деревне, и покуситься на это - покуситься на жизненный уклад деревенского человека, да что там на уклад - на сам факт многотрудного существования. Юрий Петрович, в сердцах разобидевшись, даже сгоряча сказал: мол, жить здесь не буду, уеду. А, поостыв, понял: это все глупости, обратной дороги уже нет.

На селе людям кажется, что они живут потихоньку и живут. Но ведь так, как живет, скажем, ярославская (название можно вставить, сообразуясь с личным «географическим» опытом) деревня - так жить нельзя. Но люди живут. Не пожив в деревне, нельзя понять, что сидит в народе такая жизненная сила, которую мы и не учитываем вовсе...

КУДА ВЫ, ЛЮДИ?

Судьба так распорядилась, что у истоков Иринарховских чтений и борисоглебских крестных ходов стояла и семья москвичей Мартышиных. Глава семейства Владимир Сергеевич расплачивался за это нервами, сердечными приступами, но ни о чем не жалеет, равно как и его супруга Татьяна Викторовна, которая философски считает, что «по мере накопления опыта копится и духовное сопротивление». 

Да, но сами-то Мартышины? Они ведь в «Борисоглебский рай...» (помните придорожный указатель на въезде) ни на денек-другой приехали в гости, а прожили в Ивановском уже целую жизнь. И вот это-то и потрясает. Ну, понятно было бы, если бы они горели энтузиазмом год, от силы - три. Но десять лет?! Признаться, для меня это самое интригующее во всей этой истории. Небезызвестных народников с их провалившейся миссией «хождения в народ» хватило на два года. Это абсолютно нормально и вполне объяснимо. Гораздо труднее понять современных «народников». Впрочем, вместо того, чтобы строить предположения, лучше прислушаться к тому, что говорит сам Владимир Сергеевич:

«На протяжении всей жизни, наверно, с класса восьмого, я веду дневник. Окончил Ленинградский университет, переехал в Москву, и такая тоска накатила, такая бессмыслица, что я, когда новую тетрадку начинал, эпиграф написал: «Я медленно умираю...» А в храм я еще студентом захаживал, благодаря этому следующий дневник во второй половине восьмидесятых начал со слов: «Хочу жить!» И только когда в 93-м на Борисоглебскую землю переселился, тогда написал: «Я живу»...

Л.П.