СВЕТ В ОДИНОКОЙ ДУШЕ

Елена очень не хотела ворошить прошлое и, тем более, "распахивать душу всему свету". Говорила, что хочет полностью освободиться от детских воспоминаний, уж очень горьки. Я настаивала, убеждала ее: надо поделиться пережитым. Хотя бы ради других сирот, изверившихся в человеческой доброте и справедливости. Им легче поверить в хорошее, когда оно, хорошее, завоевывается такими же, как они, одинокими горемыками, в силу печальных обстоятельств оставшимися без родных и близких. Они должны знать, что сиротство не перечеркивает жизнь. Последний аргумент убедил Елену. Она согласилась рассказать о себе.

…Матери, отца, никого из близких я не знала, и вряд ли уже узнаю. С момента рождения я была "ничья". Ни имени, ни фамилии, ни родителей. Все, как в известной поговорке: я никто, и зовут меня никак. Из роддома, где от меня отказались, я попала в дом младенца, оттуда в детский дом. Самое первое и самое яркое впечатление о детдоме: оглушительный рык вечно пьяной краснолицей тетки. Она кричала на всех: детей, своих товарок. Может быть, она была главной? А может быть, просто не умела разговаривать по-человечески?

Краснолицая нас ненавидела. Называла нас оглоедами. Какое-то время я даже думала, что это наша общая фамилия. Только став постарше, поняла, что у каждого есть все-таки своя. А оглоедами мы, никому не нужные, вечно голодные девчонки и мальчишки, были потому, что кого-то объедали. То ли нашу краснолицую, то ли все государство разом.

Теперь я понимаю, что бесило ту тетку. Нас все-таки приходилось кормить, и это казалось ей несправедливым. В самом деле! Женщинам, которые сочли возможным родить нас, но не сочли возможным любить, растить, ставить на ноги, мы были не нужны. А государство взяло брошенных малышей на баланс и обязало ту же краснолицую делиться с ними молоком, маслом, крупой, картошкой и даже (!) сосисками. При нынешнем изобилии не понять, что было для нас заполучить к серому картофельному пюре или перловой каше худосочную синюшную сосиску. Нам казалось, на свете просто нет и быть не может ничего вкуснее.

Но краснолицая сама любила сосиски. И горевала, что приходилось урезать собственную пайку, которую она, не таясь, уносила после смены домой. Наверное, она долго соображала, как бы и видимость порядка соблюсти, и побольше сосисок у сирот отнять. И придумала. Она искала любой способ придраться и под предлогом мнимой или действительной вины лишала нас вожделенных сосисок. Однажды на прогулке я упала в лужу. "Мерзавка!"-  заверещала краснолицая.  "Ты нарочно в воду полезла. Останешься без сосиски!" Сегодня я невольно закрываю глаза, когда вижу хорошо одетых детишек, швыряющих в мусорный бак недоеденное мороженое или булку. Глупые, они знать не знают, что такое голод!

К семи годам меня перевели в другой детдом, находившийся далеко от прежнего. Зачем нас гоняли по стране, трудно понять.

Очередная дородная тетка, неуловимо похожая на краснолицую горлопанку, только раз подняла на меня глаза. В них была скука. "У нас здесь строго", - сказала она, постукивая ручкой по столу. "Смотри, слушайся воспитательницу". Разве могла я не слушаться? Без вины виноватые, мы то и дело налетали на тяжелую руку нашей Зинаиды Сергеевны. А уж если впрямь были виноваты, доставалось на полную катушку. Нас били, запирали в темной комнате. И обязательно оставляли без еды. Но умирать от голода нам не полагалось. За этим следили. Комиссии приезжали в детский дом регулярно. Как их встречали! А уж как провожали… Машины оседали под тяжестью даров, преподнесенных за наш, сиротский, счет.

То, что нас обворовывали, худо-бедно можно было перетерпеть. Каша нам доставалась. Гораздо тяжелее переносилась откровенная грубость. Не припомню, чтобы нас называли по имени. Только по фамилии. Или, того хуже, награждали обидной кличкой. У меня были больные почки, и я часто бегала в туалет. За это Зинаида Сергеевна прозвала меня "ссыкучей". Что я только не делала, чтобы не попасться ей на глаза по дороге в туалет! Но всевидящая Зинаида Сергеевна обязательно перехватывала меня и громогласно объявляла на весь детский дом, кто я есть, от кого родилась и кем стану…

Сами того не замечая, мы привыкали к мысли о своей третьесортности. Нам вбивали в голову, что мы дерьмо. Ненависть зрела в наших душах не только по отношению к бесцеремонной Зинаиде Сергеевне, которая квалифицировала наших неизвестных матерей только как падших женщин. Мы ненавидели весь взрослый мир за то, что он был жесток к нам. И, как это ни дико, ненавидели друг друга. Как и взрослые, рядом с которыми мы жили, норовили найти слова пообиднее, ударить.

Мне не повезло. Я была единственной "чужой" в группе ребят, давно живших вместе. Меня травили, как гончие травят зверя. То, что показано в замечательном кинофильме "Чучело", цветочки. Я, глотая слезы и теряя зубы, получала ягодки. Да какие…

Мне было пятнадцать, когда мои мучители учинили надо мной групповое насилие. Я и сейчас считаю, что умерла тогда. По крайней мере, душой. Ни секунды, ни полсекунды я не могла оставаться в страшном месте, которое кто-то издевательски назвал детским домом. Я ушла в разодранном платье, босая, израненная, в "никуда". Лишь бы подальше, лишь бы не видеть ненавистных лиц, не слышать ненавистных голосов. Должно быть, кто-то очень не хотел моего рождения. Все, что происходило со мной потом, больше напоминает самый страшный фильм ужасов. Я ела, когда удавалось добыть или выпросить еду. То ехала, то шла. Спала в стогах и под чужими заборами. Людей боялась смертельно. Мне казалось, все они  враги.

В одном большом городе меня прикормила вроде бы добрая тетенька. В результате я оказалась в подпольном заведении для увеселения состоятельных граждан. Меня подпаивали, а потом… Я снова и снова умирала. И только удивлялась, почему еще хожу, сижу и даже что-то говорю.

Я не пыталась сбежать от своей "мамки". Куда было бежать? Но однажды подвыпивший клиент увез меня за город, на природу. Когда он уснул, я, вытряхнув из его карманов все деньги, подалась на юг. Мне хотелось увидеть собственными глазами море. Увидела. И что-то перевернулось в давно умершей моей душе. Мощь и красота чуда, в которое я вошла с восторгом и боязнью, встряхнули меня, привели в чувство. Подумала: "Море принимает меня. Для всех я последняя тварь, грязь. Но оно меня приняло! Значит, я не хуже других и могу быть другой. Могу жить по другому".

Неквалифицированная рабочая сила нужна везде. Я мыкалась по небольшим городкам, бралась за любую работу. Больная, с температурой, оказалась однажды в каком-то хуторе. Забралась в чью-то баньку. Одно было желание: отлежаться в покое, чтобы никуда не идти, никого не бояться…

- Девонька, да ты никак хворая? Чем помочь тебе, болезная?

Открыла глаза. Смотрю: рядом стоит старушка. Смотрит ласково.

- Надо тебя в хату. Молочка горяченького, горчичники.

Провалилась я в беспамятство. А пришла в себя, рядом уже не только старушка, но и старик. Лицо суровое, но глаза добрые:

- Какая беда тебя к нам забросила?

Лечили меня мои спасители, выхаживали, отпаивали теплым молоком. А того больше, сердцем отогревали. Я и знать не знала, что есть на земле, ко мне такой недоброй, подобные люди. Ну на что я им нужна была? А ведь приняли меня, без расспросов, без подозрений и опаски. Сделали все, чтобы я поправилась.

Я попыталась рассказать им, кто я есть, и что со мной жизнь сотворила. Старушка приложила ладошку к моим губам: "Молчи, дитятко. В тебе сейчас обида да болезнь твои говорят. Вот поправишься, поделишься своими заботами, если захочешь". Никогда не видела столько доброты и заботы! Бездетные старики дали мне столько тепла и любви, что я поверила: возможно и для меня счастье. Они помогли мне изменить жизнь.

Они меня пожалели. Выдали за дальнюю родственницу, чтобы никто попусту языком не молол, пристроили на работу. Поговорили с заведующей одной из школ, и та, повздыхав, выдала мне аттестат об окончании неполной средней школы. А в местной милиции, взяв с моих благодетелей штраф (самогоном и салом), выправили паспорт, взамен якобы утерянного. Так я обрела новые имя и фамилию. Да что там - новую судьбу!

Меня ничуть не терзают муки совести оттого, что живу не под своим именем. Не возмущаюсь тем, что сегодня в стране можно купить все документы, даже жизнь. Главное, что я снова хочу жить. Жить. Работать. Иметь свой дом. Быть может, даже свою семью.

Море и два сердобольных старика, никогда не имевших детей, помогли изменить ход моих дней. Теперь я не иду в "никуда". Я терпеливо наверстываю то, что недобрала в детстве, юности, раздавленных непосильной ношей выпавших на мою долю несчастий. Сижу над учебниками. Работаю. И, наверное, только сейчас впервые за всю жизнь увидела, что могу строить планы на будущее. Как все нормальные люди, которым от рождения повезло больше, чем мне.

Записала Вера ПЕТРОВА.