ОБУЗА

«ДУБИНА, САМ ТЫ КРЕМЛЬ!»

Очередной «папа» Митьку терпел недолго. Уж больно ершист был малец. Да и глядел волчонком. "Сбагри ты своего паразита к мамаше", — посоветовал он Митькиной матери, когда ей раз, должно быть, в сотый порекомендовали в школе заняться сыном. Рекомендации она понимала однозначно и лупила сына с особой жестокостью. Злилась, что Митька не плачет. А он сжимал губы покрепче и мечтал дать деру из дома. Вот только куда?

Мать сама указала ему направление — в Москву. Хотя столица была всего лишь промежуточным звеном в их долгой дороге к бабушке в Костромскую область.  Оказавшись на широкой площади перед смутно знакомым по каким-то картинкам зданием, Митька ахнул: «Это ж Кремль!» Мать больно пихнула его в бок: «Дубина, сам ты Кремль! Казанский вокзал это». И велела караулить сумку, а не пялиться на народ и иностранные машины, которыми площадь так и кишела. Митька на всякий случай сел на сумку верхом. И сплюнул вслед матери, решившей заглянуть в магазин обуви.

Ее долго не было. А есть хотелось. Митька решил добыть из сумки пакет с едой. Сыр и хлеб были жесткими и невкусными. Он жевал, жевал бутерброды и злился на мать: чего застряла в своем магазине?

Девчушка, чуть меньше Митьки ростом, возникла из людского потока вдруг. Встала перед ним как вкопанная. Глаза — печальные, руки — грязные. Упала, что ли?

"Че надо?" — хмуро спросил Митька и на всякий случай погрозил незнакомке кулаком.

Та вздохнула, глядя не столько на Митьку, сколько на кусок хлеба в его руке. Митька понял: голодная. И, поколебавшись секунду, протянул хлеб. Он никогда не видел, чтобы так ели черствый хлеб. Девчушка вроде бы боялась, что Митька передумает и отнимет серый кусок. Глотала хлеб, будто давилась. И это так поразило Митьку, что он совершенно упустил из вида сумку, а когда глянул туда, где она стояла, похолодел… Мать спустит шкуру. Это точно. Напала на Митьку невыносимая тоска. Хоть вой. И ноги сами понесли его неведомо куда. Девчушка плелась поодаль.

Так они шли долго. Пока Митька не сел на бордюр у какого-то дома, окутанного сеткой от крыши до самой земли, обхватив голову руками. Ему было страшно. Но увязавшейся за ним девчушке, похоже, и того пуще. Она ковыряла ободранной туфлей асфальт, и губы ее жалобно кривились. Плакать что ли собралась?

"Не реви!" — грубо рявкнул Митька. А у самого губы так и плясали. И жалко было себя до ужаса. Куда теперь? Что делать? Он подлез под зеленую сетку, приоткрыл дверь в подъезд. Оттуда пахло сыростью и холодом. Под ногами хрустело битое стекло. Митька поколебался, думая, в каком направлении двигаться. И решил, что темный угол под лестницей — самое подходящее место, чтобы на минуточку закрыть глаза…

НАШЛИ ИХ УТРОМ

Тут и нашли их утром строители-ремонтники. Тетенька в милицейской форме, принимая перепуганных ребятишек из их рук, вздохнула: «Бегунцы. Куда бегут?»

- Скажите лучше, от кого,- пробасил пожилой строитель, растаптывая сапогом папиросу. И отвернулся. Видно, не по себе было от дружного ребячьего рева.

А Митька сам себе удивлялся: чего вдруг рассопливился? Но поделать ничего не мог. Так и плакали на пару с девчушкой всю дорогу, пока не оказались в довольно симпатичном месте, где их сразу же накормили и усадили перед телевизором — смотреть мультики. Тут Митька узнал, что девчушку зовут Оля. Она сама себя назвала, хоть он ее и не спрашивал. Неизвестно, с чего вдруг, но сам назвался Борисом. А что, тоже имя неплохое! Их долго одолевали вопросами. Митька врал, не смущаясь. Выходило, что он кругом сирота, фамилию толком не знает и откуда родом — забыл. Но расспрашивающие его тети дело свое знали. Чего им стоило распутать хитросплетения, нагороженные повеселевшим от сытости девятилетним мальчиком.

И быть бы ему поротым матерью в тот же день, да вот заковырка — она его явно не искала. Во всяком случае, ни в одном отделении милиции никаких заявлений о пропаже — исчезновении мальчика, едущего в Костромскую область, не обнаружилось. Так и остался Митька Борисом. Морочиться с Митькой не стали. Оставили на «передержку», не слишком надеясь, что родные так или иначе дадут о себе знать. А со временем определили в приют. Вместе с Олей, которая, в отличие от Митьки, искренне пыталась найти свой дом и семью. Но все ее рассказы были путаными, а фамилий у нее оказалось по меньшей мере две.

ЕМУ БЫЛИ РАДЫ

Жизнь в приюте оказалась настолько непохожей на все, что Митька представлял себе, что он не слишком горевал о переменах. А к Оле он даже привязался. За сестру считал и никому не позволял обижать ее. Впрочем, никто особо и не пытался задеть ребятишек. Им повезло. Директор приюта и в самом деле любила детвору. Верила, что может дать им чуть больше, чем непутевые родственнички, по чьей вине несмышленыши оказались на улице. И уж во всяком случае, не попрекала куском хлеба. Что, по мнению новоиспеченного Бориса, помнившего наказания голодом и побои, дорого стоило.  Учился он не слишком хорошо. Но старался, как мог. А когда в шестом классе заинтересовался резьбой по дереву, понял, что вовсе и не такой уж он и «безрукий», как попрекала его мать.

Семен Андреевич, обучавший Бориса работе по дереву, стал приглашать мальчишку домой. А когда ввели патронат, предложил, по сути, стать членом его семьи. Впервые в жизни Борис понял, что такое дом. Ему были рады. С ним говорили на равных. Интересовались, о чем думает. Подарки делали! Ну, не странно? Для родной матери был обузой, а чужим стал почти что сыном…

О матери он почти не вспоминает. Но иногда представляет, как приходит к ней, большой, сильный, уверенный в себе и… А вот про «и» Борис еще не решил. Хотя Семен Андреевич говорит, что копить в сердце зло и обиды — плохо.

Вера Петрова