Виталий КОРОТИЧ, писатель: МЫ ЗАВАЛЕНЫ ИНФОРМАЦИОННЫМ МУСОРОМ

Сегодня легендарному поэту, писателю и публицисту Виталию Коротичу исполняется 80 лет. Бывший главный редактор московского «Огонька», в годы перестройки и гласности перевернувшего сознание советских людей, сейчас возглавляет редакционный совет популярного еженедельника «Бульвар Гордона». Накануне 80-летия юбиляр ответил на наши вопросы.

С женой уже 58 лет

— Виталий Алексеевич, как себя чувствует ваша супруга Зинаида Александровна? В апреле у нее случился инфаркт…

— Спасибо, уже лучше. А тогда пришлось поволноваться. Женаты мы с Зиной 58 лет. Женился я без раздумий, с ходу — влюбился и принял решение. И ни разу не пожалел. Мой покойный друг, грузинский писатель Нодар Думбадзе говорил, что только так и надо, потому что «жена — как арбуз, снаружи красиво и блестит, но надо открыть и пробовать по кусочку». Многие мои друзья и приятели женились по три-четыре раза, и каждый следующий раз был хуже предыдущих. Поэтому я не рискую.

Жизнь у нас складывалась по-разному. Начинали с нуля, с жизни в общей квартире с соседями. Затем шажок по шажку устраивали свою жизнь, ценя каждую ее ступень, добытую нелегко. У нас было три сына. Два из них погибли. Нашего первенца Андрюшу в 12 лет убило ударом электротока (взрослые недоглядели, ребенок залез в трансформаторную подстанцию), средний — сорокалетний Виталий — умер от продолжительной тяжелой болезни. Тем более бережем последнего, Никиту. Ему 41 год, он экономист-международник. Есть три внука, наша главная радость.

Сейчас, слава Богу, мы с Зиной смогли вернуться к прежнему образу жизни. Поднимаюсь я рано, не позже четырех утра. Меня когда-то бабушка Горпина Васильевна приучила вставать и ложиться с солнышком. Так что ложусь спать, как правило, около восьми вечера, отключив телефон. Конечно, бывают исключения для футбола и дорогих гостей, но это редко.

— Чем занимаетесь кроме работы за письменным столом?

— Читаю, думаю. Очень люблю уединение. Сижу летом на крыльце в шезлонге, слушаю музыку. Зимой отгребаю лопатой снег, разговариваю с деревьями. Каждое утро иду за три с чем-то километра на станцию за газетами, а затем столько же обратно. Газеты мне не очень нужны, есть Интернет, но не могу же ходить бесцельно.

А еще — совершенствую знание иностранных языков, общаюсь с людьми, с которыми хочется беседовать. Очень много лет я вынужден был читать бумаги, которых в руки не взял бы при других обстоятельствах, общался с людьми надоедливыми и неинтересными. Сейчас могу выбирать, и это прекрасно. Сам выбираю, что смотреть, читать, с кем разговаривать. У меня во дворе несколько параболических антенн, и разноязыкий мир доставляет мне огромное удовольствие. Всегда старался оценивать мир без посредников, поэтому избегаю официально долдонящих, зомбирующих телепрограмм. Мы завалены информационным мусором, иногда приходит ощущение, что истина умирает первой и прав тот, кто орет громче всех.

Мне кажется, что одним из высших достижений демократии является кнопочный пульт управления телевизором.

— Уже работая на литературном поприще, не приходилось в жизни применять познания и опыт вашей первой профессии — врача?

— Когда-то английский писатель Сомерсет Моэм (кстати, врач по образованию) сказал, что профессия врача ближе всего к писательству, потому что подпускает к человеку ближе всего. Я много узнал, понял и увидел, будучи врачом. Но конкретные медицинские познания мои устарели — стараюсь не потерять понимание того, как устроен человек, откуда к нему приходит боль, и стараюсь эту боль утолить по мере своих сил.

— В медицину вы ведь пошли по стопам родителей?

— Да, родители мои были учеными: отец — микробиолог, мать — физиолог. Они не состояли в партии, никогда не критиковали власть напрямую, но старались воспитать меня порядочным и независимым человеком. Мне, например, никогда не объясняли, что сортировка людей по национальностям не возвышает никого. Все приходило на конкретных примерах. В доме у нас постоянно бывали интеллигентные люди — украинцы, русские, евреи, грузины, возможно, еще каких-то национальностей, которые никогда не назывались. Мне внушали, что люди главным образом бывают плохие и хорошие, умные и глупые, но уважать надо разных людей и, живя среди них, надо беречь репутацию, строить ее всю жизнь,

 грубо говоря, знать себе цену и заслуживать уважение окружающих. Сто раз внушали, что главное — никого не унижать и не позволять, чтобы тебя унизили. Меня учили бороться за личную независимость как бы исподволь, не мельтешить. Все окружающие, кстати, полагали, что после школы я непременно пойду в писатели или журналисты, но отец хотел, чтобы я избрал профессию, дающую хоть какую-то самостоятельность, и это он настоял, чтобы я пошел в мединститут. Говорил мне: «Если что, ты и в тюрьме будешь врачом». Страшненькая формула, но я благодарен ему за нее.

— В августе 1991 года, если бы путчисты победили, вас наверняка ждала бы камера в Лефортово или «Матросской Тишине»…

— Да, я как раз собирался возвращаться из американской командировки. И вдруг звонок в гостиницу из Москвы. Друзья предупредили, что я в списках ГКЧП. Посоветовали повременить с возвращением. И я сдал билет на самолет.

Зато вскоре некоторые коллеги в «Огоньке», где я в то время работал главным редактором, обвинили меня в трусости, взбудоражили коллектив и сделали все, чтобы отстранить от должности. Тогда я сделал две вещи: устроил аудиторскую проверку в журнале, признавшую, что там все в порядке, и воспользовался результатами тайного голосования, где меня избрали главным редактором. Коллектив устроил прием по случаю моего ухода и в журнале напечатали благодарственное письмо мне.

— При вас «Огонек» (подшивки даже старых номеров которого, с детства помню, люди не выбрасывали, хранили, чтобы потом снова почитать) достиг невиданных тиражей — с полутора до четырех с половиной миллионов экземпляров. А после вашей отставки его популярность упала.

— Ну, что я сделаю… Последнее — уже не моя заслуга.

На негативе ничего не построишь

— Пару лет назад в одной из своих колонок в «Бульваре Гордона» вы процитировали выдающегося ученого, Нобелевского лауреата Альберта Швейцера, который говорил: «Национализм — это патриотизм в состоянии истерии».

— Истеричность противопоказана нормальной жизни. Трясущимися ладошками новое сознание вылепить не удастся. И вообще на негативе ничего не построишь. Псевдопозитивные программы, вроде «Америка нам поможет», звучат слишком часто, и привычка к тому, что окружающий мир глуповат, добродушен и щедр, въелась всеобъемлюще и опасно. Любой украинец, соприкасающийся с массовой информацией, усвоил, что причина всех украинских бед — Россия. Бесспорно, Россия виновата во многом и в своем доме и во многих еще, но надо жить и научиться трезво видеть самих себя. Надо научиться жить в безжалостном и совершенно не настроенном на благодеяния мире.

Одно время мне присылали множество литературной периодики из Украины и я удивлялся, почему одна из главных тем (особенно в западноукраинских изданиях) — как погибнуть за Украину. Не жить в Украине, не строить человеческую жизнь, а героически погибнуть. Мы все еще живем не в информационной, а в сугубо пропагандистской среде. Людям жмут на мозги, их отучили оценивать мир без посредников, им выдают дозированную жвачку, и, как в советское время, люди погружаются в эту пучину. Когда-то я написал книгу «Лицо ненависти» о том, что накачиваемая в людей ненависть должна куда-то прорваться. Если ненависти избыток, она прорывается в войну. Но если войны нет, то ненависть взрывается внутри общества, становится самоубийственной.

— Хорошо ли, что сейчас, поднимая на щит героев национально-освободительного движения, нередко выбрасывают из названий улиц, из истории признанных народом героев Великой Отечественной войны?

— Помню, как Киев освобождали войска под командованием генерала армии Ватутина. Когда Ватутина убили националистические партизаны, гроб с его телом стоял в здании нынешней киевской филармонии, я прошел у гроба и поклонился ему — человеку, спасшему меня от нацистов. Микола Платонович Бажан, классик украинской литературы, рассказывал мне, что он занимался по своей тогдашней должности зампреда правительства похоронами Ватутина и на могильной плите велел написать «Генералу Ватутину от украинского народа». Тогда ему объявили за это строгий выговор, поскольку считалось, что с украинским народом еще предстоит разобраться. Сейчас разобрались? Такое впечатление, что гражданская война идет непрерывно и в ней сегодня есть немало убитых, раненых, пленных и дезертиров. Я был и остался маленькой частью того народа, который благодарен за спасение от нацизма.

Мне нравится снятие памятников Ленину и переименование улиц, названных фамилиями коммунистических деятелей. Но мне не по душе надругательство над героями антинацистской войны, потому что там кровь моих родных.

— В свое время у вас была возможность остаться в Америке. Почему вы не остались на том континенте, как многие наши соотечественники?

— Я проработал в Америке около десяти лет. Это удивительная страна, реалистически мыслящая, но это чужая страна. Да, я имел право получить американское гражданство. Для этого надо было произнести слова присяги: «Я клянусь — все мои действия отныне будут направляться только интересами Соединенных Штатов Америки. Я отрекаюсь от всех обязательств, которые были у меня к стране моего прежнего гражданства». Ну не мог я произнести эту стандартную клятву, честное слово, не мог бы я, произнеся такую клятву, работать в украинской и любой другой неамериканской прессе. До сих пор не понимаю людей, которые поклялись служить одной только Америке и не стесняются этой клятвы, живя в Киеве, Москве или где угодно по эту сторону океана.

Мне хочется напомнить вам и себе одну прописную истину. Мы иногда путаем такие понятия, как Родина, государство, страна. Страна — результат геополитического деления мира, сегодня она такая, а завтра станет больше или меньше. Зато Родина — вечное понятие, это история, культура, родной язык, могилы предков. Много чего, и все это вечное. Государство — временная политическая структура, правящая в стране. Было у нас здесь и праславянское, и татаро-монгольское, и литовское, и российское самодержавное, и польское, и австро-венгерское, и большевистское государство, и германское оккупационное, и сейчас еще какие-то. Государство — это система власти, предназначенная для обслуживания народа. Государство ничего не производит, а только расходует деньги, взятые у народа с налогами. И мы имеем право спрашивать с него за каждую копейку и за любое решение. Американцы уверены, что у них есть некий социальный контракт с государством. Они, граждане, обязаны делать для государства то-то и то-то, соблюдать законы, платить налоги. Но и государство должно делать то-то и то-то для своих граждан. И если одна сторона договор нарушает, то и другая может это делать.

Нас много лет обманывали, внушая, что Родина и государство — одно и то же. Тот, кто критикует государство, мол, плохой патриот, он Родину не любит. Это неправда. И пока мы ее не отвергнем, нам будет нелегко по-хозяйски относиться к тому, что происходит вокруг нас. Американцы уже отправляли в отставку своих президентов, сажали вице-президентов, отдавали под следствие действующего главу государства. Так и надо. Надо быть хозяевами в своем доме.

Владимир Шуневич