«МНЕ ОЧЕНЬ БЫ ХОТЕЛОСЬ, ЧТОБЫ У МЕНЯ НЕ ВОЗНИКЛО ПРИВЫКАНИЕ К ЧУЖОМУ ГОРЮ»

55 лет назад скончался хирург и архиепископ, святитель Лука (Войно-Ясенецкий). Мы нашли его последователя, который точно так же совмещает два служения: диаконом в храме и хирургом в туберкулезной больнице. Сложно, опасно и заразно – именно этого искал Андрей Орлов, выбирая специальность. Чего боятся смертельно больные пациенты областного противотуберкулезного диспансера в Сукманихе? Чем отличаются праведник и грешник на пороге смерти? Как встречают доктора бывшие зэки? Обо всем этом рассказал торакальный хирург Андрей Орлов.

Современный человек боится труда, грязи, пота и крови

– Сейчас вы хирург и одновременно дьякон, а священником хотите стать?

– Нет, пока не хочу, для меня это много. Восемь лет назад, за год до принятия диаконского сана, я был в Санкт-Петербурге в командировке. Я молился у гроба святого праведного Иоанна Кронштадтского, духовника своего деда, как мне быть, как мне в этой ситуации поступить. Вне Церкви я себя уже не мыслил, храм для меня стал вторым домом. Но ответа не было, и я понял, что для меня это недосягаемо.

Я врач, который стал только диаконом. Если я должен стать священником, мне, грешному, Господь как-то покажет Свою волю через простых людей, через простые события. Поэтому пока так вопрос не стоит, чтобы мне стать священником, потому что я нужен в больнице.

Чтобы стать священником, надо или увольняться с работы, или уходить на пенсию. В нынешних условиях требования к врачам растут непомерно: это и современные методы обследований, и ведение документации. Во всех отраслях медицины всё очень напряженно, и переключиться на то, чтобы быть священнослужителем, очень тяжело. Я смогу посвятить себя службе только в выходные, когда нужно отдыхать.

Для меня важно не перетрудиться, нужно быть в хорошей форме, потому что на операциях, бывает, не всё идет так, как хочется. Случаются операции, требующие серьезного анатомического препарирования на крупных сосудах, на бронхах, у больных с хроническим туберкулезом, где очень сложно определить элементы в легком, что это – это сосуд, это бронх, это спайка?

– До такой степени всё разрушено?

– Настолько запущено, и сам воспалительный процесс при туберкулезе таков, что он требует очень внимательного опытного взгляда, поэтому в нашей области человек становится торакальным хирургом спустя 15-20 лет после не просто ведения больных, а непосредственно оперирования пациентов.

– А к святителю Луке Войно-Ясенецкому у вас какое отношение?

– Молитвенное отношение, конечно. Особенно на операции, особенно когда не получается что-то или не могу сообразить, как делать, не могу определиться, – всегда молюсь святителю Луке.

Очень воодушевляет первая половина его жизни, 20-30-е годы, как он переносил страдания. Это время, когда он был в ссылках, когда терпел то, что по-человечески нельзя вытерпеть: допросы конвейером, его не кормили, не поили, сутками издевались.

– Почему именно торакальная хирургия?

– Душа лежала именно к таким специальностям, где опасно, где сложно, где заразно и связано с хирургией. Каким-то образом Господь направил меня в торакальную хирургию, где я получил то, что искал. Господь показал мне, кем я буду, еще в институте – мне пришлось производить вскрытие, резать грудную клетку, и там оказался туберкулез, каверны.

– А почему решили стать врачом?

– Моя старшая сестра училась на врача, и у меня тоже появились такие мысли. В школе у нас был предмет ОПК, где дети фактически получали профессию. Кроме слесаря, водителя у нас была специальность «младшая медицинская сестра и уход за больными». Там было всё серьезно – нам читали лекции, были практические занятия.

– То есть вы там получили представление о будущей профессии?

– Конечно, но самое первое – это была борьба с собой, победа над своими чванством, брезгливостью, боязнью. Чего боится современный человек? Грязи, пота, труда, крови. Я спокойно присутствовал на операциях, и понял, что надо продолжать начатое дело. Поступил во Второй медицинский институт в Москве.

– Когда пришла вера в Бога?

– Ходить в храм я стал во время учебы в институте, но мое становление как верующего христианина началось еще со школы: я видел разрушение государства, идеологии, которая казалась незыблемой, непоколебимой. Когда бабушка мне рассказала, что мой дед – двухметровый голубоглазый красавец – служил в гвардии при императоре, и за это его потом расстреляли большевики, я понял, что это явная нестыковка с тем, чему меня учили в школе.

Святой праведный Иоанн Кронштадтский был духовником деда и предрек ему мученическую кончину. На школьных экскурсиях в монастыри я увидел совсем другую жизнь. А когда я стал регулярно ходить в храм, я понял, что мое сердце искало именно этого. Оказывается, я пришел к себе домой.

Моя бабушка очень много молилась, но никогда меня не заставляла: крестись, молись, причащайся, исповедуйся, – нет. Для меня она была таким авторитетом, что даже жену мне выбрала, но повенчались мы уже после ее смерти. Я понял: чтобы жениться, надо иметь внутренний стержень, быть воцерковленным верующим человеком, соответствовать представлениям моей будущей жены. Это было легко, потому что я любил этого человека и чувствовал, что это мое.

После ординатуры в Первом московском медицинском институте меня позвали на работу в эту больницу. Когда я в 1998 году первый раз приехал в Сукманиху, меня немножко оторопь взяла, но я посчитал, что не место красит человека, а человек место. Мне понравились люди, которые там работали, они показались мне родными. Так я и работаю в этой больнице с 1 сентября 1999 года.

Перед встречей с Богом человек боится за свою судьбу

– Не страшно заходить в палату, если там, скажем так, бывшие зэки? Бывает агрессия от больных?

– Бывает агрессия. Я сам на рожон не лезу, спокойно к ним отношусь. Всё-таки у них к врачам есть какое-то уважение. К тому же они докторов всех знают, кто чего стоит. Даже такие люди понимают искренность и правду. Они могут, конечно, тебя обмануть, могут использовать, но внешне они будут тебя уважать, открыто зла тебе не сделают. Поэтому я перестал уже их бояться.

Есть еще большая проблема: не все больные туберкулезом соглашаются на операцию. Потому что это же не болит. Для того, чтобы действительно склонить больного к операции, нужно с ним обстоятельно поговорить, доходчиво, простым языком объяснить дальнейшие возможные варианты, обрисовать риски.

Сейчас у меня есть пациент: полечился до какого-то улучшения, до какого-то момента – бросил. Форма туберкулеза у него такая, что через полгода началась новая вспышка. А каждый такой эпизод всё больше и больше уничтожает легкое. Соответственно, форма заболевания всё хуже и хуже, ему становится тяжелее и тяжелее. Пациента уже прооперировали, но палочка устойчивая, поражена другая доля. Уже нам пришлось его сначала готовить к операции, потом оперировать, доли удалось сохранить.

– То есть много людей, которые относятся к своему здоровью несерьезно.

– Понимаете, они попали в такую жизненную ситуацию, что они должны работать. Они заболели, потому что вынуждены работать, не могут отдыхать.

– У вас такое отношение к ним, что всё-таки они не виноваты, они вынуждены так жить.

– Мы их жалеем. Даже ругаясь на них, мы их жалеем. Мы их ругаем с любовью.

– Есть особые больные, которые запомнились своей историей? Был ли пациент, за которого вы особенно молились?

– Запомнились те больные, которых мы крестили с покойным отцом Георгием. Он преставился в 2011 году. Он начал это великое дело окормления пациентов в нашей больнице, которое продолжил потом отец Антоний.

Была у нас девушка Александра, она была некрещеной. Мы крестили ее 6 мая, в день мученицы Александры. Она была неизлечимо больна. Когда провели обследование, пришли к выводу, что это не туберкулез. Мы перевели ее в институт онкологии, и судьба ее осталась неизвестной. Многие больные крестятся в больнице.

– На всякий случай или по-настоящему к вере приходят?

– Я не думаю, что на всякий случай. Потому что перед лицом неизлечимого заболевания, перед лицом встречи с Богом человек по-настоящему боится за свою судьбу. Не потому, что он умрет, а боится за свою судьбу. Вот так я их понимаю. Я не видел ни у кого корыстных мотивов. Может быть, там вера слабая, может быть, незнание, но думаю, что Господь не оставит без попечения этих людей.

– С вами пытаются говорить о Боге? Люди же, в основном, знают, что вы еще и дьякон?

– Я, честно говоря, стараюсь это не афишировать. Людям, которые вопрошают, я отвечаю. Я специально не набиваюсь, правду с пеной у рта не отстаиваю.

Кончина праведника и грешника

– Вы часто видите людей на грани жизни и смерти. Что вас поражает?

– Поражают две вещи: кончина праведника и кончина грешника. Это разные кончины.

– Это прямо буквально?

– Конечно. Последнее время я с такими больными уже не встречаюсь. Сейчас у нас есть реанимация, таких внезапных смертей, как раньше, нет. Раньше мне доводилось видеть агонии. Например, не может остановиться кровотечение. Кровит-кровит, а умереть человек не может. Причащаем. И тогда он уходит безо всяких мучений.

– Пытаетесь облегчить их страдания, выходя за рамки профессии доктора, и как?

– Конечно. Иногда просто шуткой. Если вижу на дежурстве, что человек требует помощи, общения – пожертвую своим временем.

– Изменилось ли ваше восприятие смерти после того, как вы начали здесь работать? 

– Я думаю, что да, что человек с возрастом меняется. Всё-таки, когда я начинал, мне было 27 лет, а теперь почти 43, и отношение, конечно, разное. Мне очень бы хотелось, чтобы у меня не возникло привыкание к чужому горю, привыкание к плохому прогнозу. В том смысле, чтобы я перестал жалеть больных. Потому что мне ставят в вину, что я слишком больных жалею.

– Кто ставит?

– Мои коллеги. На самом деле, это беда, что я так переживаю за больных.

– А врачи заражаются туберкулезом?

– Заражаются. Есть понятие профессионального заболевания. Но, в основном, это лежит в плоскости малых форм туберкулеза, которые доступны лечению.

– А бывает состояние выгорания, когда хочется всё бросить?

– Конечно.

– Что помогает?

– Что помогает? А вот то, где мы сейчас находимся, храм помогает. Вера помогает не сгореть.

Тамара Амелина