ПОМНЯТ НЕ ТАК, ПОМНЯТ НЕГРОМКО

Историческое знание как никакое другое подвержено идеологическому искажению. 75 лет прошло со дня начала Великой Отечественной войны, но до сих пор мы не знаем всей правды о тех страшных годах, да и узнаем ли когда-нибудь? О том, что такое политика памяти, идеология истории, глорификация войны, воспитание патриотизма через историческую память мы беседуем с доктором исторических наук, профессором кафедры всеобщей истории РГПУ им А.И. Герцена Юлией Кантор.

Правда уничтожалась или сдавалась в спецхран

– Память о войне – люди по-разному понимают, что это такое, даже среди тех, кто обязан эту память хранить, нет единомыслия…

– Память – это ощущение, а не исторический набор фактов. Поэтому ею можно манипулировать – это совершенно естественно. Да и набором фактов тоже, увы… Есть понятие «политика памяти» – формально оно вошло в исторический и политический обиход в 80-е годы, но это не значит, что политики памяти не было раньше.

Мне недавно попалось неизвестное до тех пор словосочетание – идеология истории. Это то, что было у нас – и это касается не только темы войны, а касается всего советского периода, когда идеологией и идеологическими мифологемами подменялось само понятие исторического факта и исторического знания. Возникали подмены – как раз, например, касательно Великой Отечественной войны, – когда официальная точка зрения наслаивалась на фрагменты личных ощущений и личного знания.

Что касается ментальных реконструкций памяти о войне в послевоенных поколениях – я довольно долгое время занималась в архивах Екатеринбурга и Свердловской области изучением документов, касающихся пребывания Эрмитажа в этом городе, и документов, касающихся войны. Как формировалось онлайн-пространство памяти? – Через общение власти и музеев: какие нужно было делать экспозиции, что нужно было в них использовать – именно во время Великой Отечественной войны. Например, нельзя было в период с 1941 по 1943 годы использовать единые карты, потому что мы отступали. Это могло при сопоставлении привести к «паникерским настроениям».

Еще практиковался такой ход, который мы называем сейчас устной историей: записи тех, кто был в партизанском движении, под оккупацией, кто был на фронтах и находился в госпиталях на излечении – это записывалось, но либо уничтожалось, либо поступало в спецхран. Потому что всё, что подлежало публикации, нуждалось в официальном разрешении цензуры. Всё, что могло вербально иллюстрировать свидетельскими впечатлениями какие-либо актуальные экспозиции о войне, обязательно проходило контроль. В итоге нередко люди были вынуждены подписывать или написанное за них, или поправленное цензурой.

К счастью, некоторое количество такого рода дневников, воспоминаний, записей сохранилось в архивах музеев бывших спецхранов, с которыми теперь можно работать. Это относится и к дневникам периода блокады Ленинграда – огромное количество публикаций в последнее время вышло в свет. Есть целая серия, вышедшая в петербургском Институте истории РАН: «Доживем ли мы до тишины?», «Я не сдамся до последнего», «Человек на войне», огромный том «Ленинградцы» – туда попали дневники самых разных людей, начиная от глубоко верующих – бывших сестер милосердия Первой мировой, и под ту же обложку попали дневники ленинградского цензора: и они схожи, потому что человеческое раскрывается в самые кризисные моменты. Именно поэтому это так интересно и так страшно читать.

– Удивительно, как люди не боялись вести дневники…

– Боялись. И прятали. Как раз в дневниках есть эти размышления: а что будет, если эти дневники найдут? Это не значит, что там было что-то такое сверхпессимистическое или крамольное: просто сам факт личного проявления чего-то в советское, тем более военное, время мог стоить и жизни тоже. Вспомним Ольгу Берггольц, которая хранила свой дневник всю жизнь, прятала его, боялась, особенно после предвоенного ареста, – и тем не менее эти дневники теперь опубликованы.

Там есть такие слова: «Как же довели до того, что Ленинград осажден, Киев осажден, Одесса осаждена… Не знаю, чего во мне больше – ненависти к немцам или раздражения, бешеного, щемящего, смешанного с дикой жалостью, – к нашему правительству… Это называлось: „Мы готовы к войне“. О сволочи, авантюристы, безжалостные сволочи!» Это лето 41-го – естественно, в советское время такое не могло быть опубликовано.

Глорификация: будто не было войны, а только победа

Что касается теперешнего времени в отношении рефлексии к памяти о войне – в последние годы всё больше сталкиваюсь (как историк, музейщик и просто человек) с усилением линии на глорификацию, на акцентирование темы победы, а не темы войны. Героическую сторону войны никак невозможно преуменьшить, но до победы была война. Страшная, тяжелая, разная… Сколько всего творилось, сколько жертв, сколько неизвестного, трагического.

Военнопленные, судьба пребывавших на оккупированной территории – в одном из фильмов режиссера Веры Глаголевой (никогда не бывшего в прокате у нас, показанного лишь на «Русских днях» в Каннах, в присутствии режиссера) то ли про лагерь, то ли про остров ссыльных (это убрано в подтекст) женщин, у которых родились дети в период войны на оккупированной территории. А с такой судьбой было огромное количество людей на северо-западе у нас – это и Карелия, и Ленинградская, Псковская, Новгородская области.

Есть много исследований о «вынужденной коллаборации» женщин – у нее муж на фронте, трое детей, она вынуждена обстирывать немцев, чтобы получить краюху хлеба – надо кормить детей. А кто-то сожительствует, у кого-то рождаются дети. И одна из главных героинь этого фильма говорит замечательную фразу нквдшнику, который их охраняет (и который, кстати, потом делает всё, чтобы их спасти, потому что их потом с этого острова должны отправить в лагеря и разлучить с детьми): «Вы защитить не смогли, так хоть пожалейте!»

Это еще одна трагедия, еще одна неизвестная тема: я встречалась с такими людьми, родившимися в 42-43-м годах, брала интервью, но очень сложно упросить их разрешить опубликовать это, даже безымянно: скольких потом дразнили «фашистами», «немцами» и «финнами» – ведь и финские части стояли в Ленинградской области. А сколько матери пострадали…

А тема советских военнопленных? На конференции, которую мы недавно делали совместно со Свердловским областным краеведческим музеем, одна из моих коллег на основе собственных исследований рассказывала: сколько было людей в плену в Гатчинском районе, совсем близко от Ленинграда, – там были страшные лагеря для военнопленных, с почти стопроцентной смертностью, которые нигде не увековечены, не помечены, которых и в списках нет, – и люди никаких льгот не имеют.

Кстати, только благодаря указу Ельцина в 1995 году люди, находившиеся в плену, были признаны ветеранами войны, – а до этого ведь мы жили по приказу товарища Сталина: нет пленных, а есть предатели. Очень многие после плена шли в наши лагеря, потому что не проходили так называемую фильтрацию.

Это тоже была запретная тема, но теперь она звучит, публикуется, хотя и она уходит сейчас на второй план, превращается в то, что теперь называется «Бессмертный полк» (идея-то хорошая, но во что она вырождается?): я сама видела, когда люди, пришедшие по разнарядке, – иногда устной, иногда письменной – оказываются в одной колонне с теми, кто пришел по велению души.

А потом – если вовремя не подошли «ответственные за портреты» – акция заканчивается, эти портреты сваливаются в кучу на тротуар – я видела это, и это чудовищно, это надругательство над исторической памятью. А еще мы все видим, ЧТО происходит с георгиевскими ленточками – на сумках, в девичьих прическах, на заляпанных бамперах дорогих машин, даже вместо шнурков в кроссовках… Это только мода, но не искреннее чувство…

Помнят не так, помнят негромко. Помните: «Может быть, про войну/ Слишком много и громко не надо,/ Чтобы ревом фанфар не спугнуть, не убить этот звук». День Победы – это действительно праздник «со слезами на глазах».

Патриотизм: любовь к отечеству, а не режиму

– Может ли история воспитывать в духовно-нравственном плане? Сейчас пытаются призвать историю для воспитания патриотизма, но многих пугает, что такие спорные, болезненные вопросы, которые вы сейчас озвучили, никак не могут помочь в воспитании патриотизма, а наоборот – внесут раздор в молодое сознание.

– Сейчас патриотизм часто называют национальной идеей. Я не понимаю, как чувство может быть идеей. Любовь к Родине, к матери, к ребенку – это чувство. Патриотизм – это чувство, и история априори воспитывает это чувство. Другой вопрос: если ребенок заболел тяжелейшей инфекцией – вы перестанете его любить? Нет. Если близкий вам человек попал в катастрофическую ситуацию – вы от него отвернетесь? Тогда грош вам цена. То же самое и с отношением к истории: нужно всё знать, и хорошее и плохое, но ничего не отрицая и всё анализируя.

Тут есть такая тонкая тема: мы любим государство или мы любим отечество? Патриотизм – это любовь к отечеству, и она не всегда тождественна любви к режиму, который находится у власти. История, во всей ее полноте – и с положительными страницами, и с трагическими, и с позорными, и с победоносными, – безусловно, воспитывает патриотизм, если ее не уродовать идеологией. Давайте узнаем о себе всё, и оценим историю такой, какой она была: с колоссальными успехами и катастрофами. И любим такую, какая есть, а иначе – не любим. Если любим только за хорошее – тогда вам в магазин.

Ксения Смирнова