МЫ ВАС ОЧЕНЬ ЛЮБИМ, ДОКТОР ЛИЗА

Эти записки - о буднях доктора Лизы. Хоспис, помощь бездомным, гуманитарная помощь. На форумах, в жж, в фейсбуке... Она писала всегда о людях, пропуская всю боль и страдание через себя. Ее называли святой наших дней еще при жизни. Дорогая доктор Лиза, мы вас очень любим, и так отчаянно не хотим верить новостям и спискам погибших...

Не бросит

Сегодня приняли больного – бомжа. Он жил на рынке, где когда заболел – могу только предполагать. Много пил, и неизвестно, как бы закончилась его жизнь, если бы на этот самый рынок не пришёл его РОДНОЙ брат, с которым они не виделись 15 почти лет. Здоровый брат узнал его, забрал к себе домой(живёт в Святошино – а это район хосписа). Отмыл как мог, вытрезвил, обследовал в онкоцентре (рак лёгкого с распадом)и прописал у себя дома.

Положила в хоспис. Была уверена, что бросит, как многих у меня бросают. Взяла на заметку на похороны (Слава Богу место есть).

Брат приходит каждый день. Сказал, что похоронит сам.

Может быть, ничего особенного в этом нет, но меня тронуло такое отношение.

Характер у него, конечно, специфический. Но у нас ему нравится.

К чему я это – наверно мне надо лучше думать о людях.

Надежда

Год назад давала интервью на киевском ТВ. Какой- то новостной канал. Запись была в самом хосписе, больные видели съёмочную группу и тем же вечером собирались обязательно посмотреть новости.
Я, зная об этом, на достаточно прямой вопрос молоденького корреспондента :» А правда, что ВСЕ Ваши больные умрут?» ответила, что все мы умрём когда-нибудь, в том числе и больные моего хосписа. Потом представила себе реакцию больных и близких и прибавила, откровенно соврав, что в хосписе всегда будет один больной, который поправится. Ну не удержалась, бывает.
На следующий день во время обхода – в каждой палате – слышала одну и ту же фразу:
«Елизавета Петровна, мы Вас вчера видели, Вы же обо мне сказали, правда?. . . Я сразу понял(а). «
Действительно, надежда умирает последней.

Материнское вечернее

Укладываю спать младшего. Под подушкой нашла написанный от руки плакат. Кривыми такими буквами.
ХОСПИС ОТНИМАЕТ РОДИТЕЛЕЙ.
К моему отъезду в Москву приготовил.
Он прав.

Не обезболили

Девочка, о которой писала здесь.
Два часа назад. Ушла тяжело, с болями и одышкой.
Родственники не разрешили обезболить этого ребенка.
Хоронить её семье не на что совсем.
Последнее продали для того, чтобы вывезти её в Казахстан к «народному целителю, который лечил энергией солнца».
Господи, прости нас всех.

Матери больных

Я пишу о всех матерях, которые бывают у меня. Возраст их детей – от пятидесяти до младенцев.

До поступления в лечении их детей испробовано все. Доступное и недоступное. Операции, химии, облучения, изотопы, антитела – список длинный. Перечень проведенного лечения одновременно характеризует и достижения нашей медицины, и наше бессилие перед смертью.
Маленькая бумажка, подписанная тремя докторами – направление в хоспис.

Они приходят тихо, держа на руках или за руку своих детей. Смотрят в глаза и спрашивают, были ли в моей практике чудеса. Говорят совсем мало, не едят вообще, спят урывками и ставят свечки в храме хосписа.
Утром моя ординаторская напоминает приемную какого-нибудь депутата – посетители с просьбами помочь, купить, положить, дообследовать или отпустить в отпуск. Только матери хосписных больных никогда и ни о чем для себя не просят.

Эта единственные люди, за которых и я не умею просить. Время от времени мне приходится кидать клич о тех, с кем не справляюсь. О помощи матерям – не могу. Я не знаю, какими словами воспользоваться.

Взрослым детям они поют колыбельные, которые пели когда их дети были маленькими. Когда матери поют, они раскачиваются в такт незатейливой песенки, как будто качают ребенка на руках.
С маленькими они слиты настолько воедино, что говорят «мы поели, поспали, пописали. . .

«Не плачь, мама!» или «не плачьте мамо!»
Так просят их дети, если видят на глазах слезы. Они вытирают слезы и больше при детях не плачут.
Ни у одной матери я не видела истерики. Наверное, чтобы не закричать, они закрывают рот рукой, когда выслушивают от нас неутешительные прогнозы.
После смерти ребенка у них откуда-то находятся силы на оформление бесконечного количества бумаг и похороны.
Я помню одну мать, чей сын умер и она хотела заполнить стандартное заявление с просьбой не делать вскрытие.
Она написала под диктовку слова «Прошу не вскрывать тело моего сына. .» и сказала:
– Доктор, а ведь это уму непостижимо, что я пишу. . .

Они приносят в хоспис фото своих детей, потом, после сорока дней.
Подписывают сзади – Елизавете Петровне от мамы Инночки, Коленьки, Игоря.
Это они, матери, попросили меня обязательно разбить цветник в память их детей. Когда будет достороено новое здание. Если оно будет достроено. . .

Тритон

Был у меня лет пять назад пациент В. 45 лет. Благополучный, самодостаточный, очень богатый. У него была кличка Тритон. Так его звали между собой те, кто с ним работал.
В хоспис его привезли из-за границы. Так уж сложились у него обстоятельства, что из самых близких остались только телохранитель и шофер. Жена с ним рассталась. Бывшие подчинённые по работе привозили документы на подпись, стараясь сохранять оптимизм при посещении. Уходили поспешно, тщательно закрывая за собой дверь в палату.
Телохранитель с шофером выполняли роль сиделок и вечерами, когда В. спал, рассказывали медсестрам о бывшей крутости и суперобеспеченности нашего теперь В.
Со мной отношения у него поначалу складывались странно. Он оценивал в чем я одета, будучи знатоком брендов и фирм. Вместо «Здравствуйте, доктор» он произносил «Колготки у вас дорогие, я сразу вижу». Или «Часы у вас правильные». В смысле, марка часов.
Еду он заказывал только из ресторана, спиртные напитки ему приносил все тот же телохранитель из «старых запасов». Он не хотел ни от кого зависеть, считая, и справедливо считая, скажу вам, что он всё может сам.
В палате все было его. Телевизор, белье, одежда, пеленки. Он не хотел ничего казенного. В общем, полное материальное благополучие. Вот только дома, где его ждут под конец жизни у него не оказалось.
Роскошный Мерседес стоял на приколе около хосписа, так и не понадобившись в последствии своему хозяину.
Он провел в хосписе пять полных месяцев. Был всем доволен, и, несмотря на расхожее заблуждение моего персонала о том, что «все богатые сволочи», полностью его опроверг.
Веселый, хорошо образованный, очень остроумный был человек. Он не допускал мыслей о смерти. Не спрашивал результатов обследования. Не говорил о будущем. Я с трудом узнала, что он вообще осведомлен о своем диагнозе.
Его раздражало, что в хосписе есть другие пациенты. Он мог потребовать осмотра и анализов в люойе время дня и ночи, и был очень разочарован тем, что одной ночью меня вызвали ни к нему, а к буянящему соседу по палате, который ничего в жизни, по его меркам, не достиг. Он не хотел быть равным с другими. Он был уверен, что из хосписа он поедет в клинику в Германии.
За пять месяцев мы сильно подружились. И вот наступил момент, когда он не мог встать, и, так как говорить о выздоровлении уже не приходилось, я спросила его, чего он хочет именно сейчас.
Я ожидала услышать просьбу поправиться, съездить в Испанию, заказать редкое лекарство или привезти какого-нибудь консультанта. Цветы, виски, новый телефон, машина, сменить охрану и так далее. Его просьбы до этого дня не отличались разнообразием. Ну разве что по брендам и названиям вин.
А он попросил меня принести ему козлёнка. Маленького козленка с непробившимися рожками. Потому что оказалось, что В. вырос в деревне. И его растила мать, а отец умер очень рано. И единственным светлым воспоминанием для него был маленький козленок, с которым он играл в деревне, когда был мальчиком.
Козленка я ему принесла. Он обкакал мою ординаторскую и орал или блеял – не знаю как правильно сказать.
Зайдя в палату, санитарка сказала В. , что «сейчас будет сюрприз». Принесли козленка. Он был совсем маленьким, с не отвалившимся ещё пупочком. Его дал на прокат молочник. За 50 гривен. До вечера.
В. не мог встать и козленка положили в кровать.
Он обнял его и заплакал.
Впервые за пять месяцев.

Стасик

Совсем маленьким в 1945 году он подорвался на мине в Киеве. Ему оторвало стопу и пальцы на одной руке. Это все, что мне было известно о нем.
Судя по истории болезни, его сдали родственники в дом инвалидов. Оттуда я его и забрала для обезболивания.
Стасик не мог нормально разговаривать, среди многих отклонений у него было расстройство речи , называемое эхолалией.
То есть на вопрос «Больно?» – он отвечал «Больно».
«Не болит?» – «Не болит». Так и общались.
Новые слова он повторял по несколько раз.
«Ли- за . Лу- блю. Ма – шин- ки. Муль- ти- ки».
У него не было среднего настроения. Эмоции выражал или в смехе, или в плаче. И то и другое делал от всей души.
Стасик провел у нас три месяца. Он был обезболен, и так как катастрофически не хватало мест в хосписе, я выписала его обратно в дом инвалидов, оставив его на выездной службе.
Я считала его умственно отсталым, из таких, кому все равно, где находится.
Он громко заплакал, когда санитары из дома инвалидов приехали забирать его.
Пришла в палату, объясняя, что он поедет домой, а мы будем приходить к нему в гости. Стасик уткнулся носом в стену и не ответил ничего. Даже не повторил, как делал раньше.
Когда его увозили, он закрыл лицо руками и не посмотрел на меня.

Наташа

Я писала истории болезни, когда позвонили из поликлиники и попросили принять ребенка четырех лет. Опухоль ствола мозга, кома.
Девочку на «Скорой» привезли мама и бабушка. Она была похожа на спящую фарфоровую куклу.
Локоны черных волос, аккуратно уложенные мамой на подушке, пухлые розовые щеки, длинные ресницы, кружевная рубашечка. Ангел.
Первые два дня мама не общалась ни со мной, ни с другим персоналом. Ни слова. Бабушка выходила из палаты только подогреть еду, которую привозили из дома.
Приезжал вечерами отец – черный от горя, он садился около кровати и долго держал Наташину руку в своей. Просидев так несколько часов, он уходил, не говоря ни слова. Они были как глухонемые, говорили только жестами и глазами.
В течение следующей недели мы немного привыкли к друг другу и потихоньку разговорились.
Наташина мама рассказала о благотворительной организации, которая нашла денег на операцию в Германии. От этой операции её отговаривали врачи – украинские нейрохирурги, но «организация» сказала, что это от зависти, и потому что в Украине таких операций не делают. Девочку отправили на лечение в Мюнхен. Автобусом. Ехали полтора суток.
Немецкий доктор, посмотрев снимки в операции отказал и сказал, что ничего сделать нельзя. Локализация и размер опухоли были такими, что никакими способами, ни гамма – ножом, ни другими многообещающими методами извлечь было нельзя. Мать спросила, зачем она приехала. Он не ответил. Благотворители также развели руками – не знали. . . Прошло два дня.
Наташа ослепла и перестала говорить. Правая ручка и ножка повисли плетью, она все больше и больше спала. Ребенка решено было отправить на Родину. От мэрии предоставили билет на самолет до Киева. Благотворители так и не появились.
«Когда самолет поднялся над городом и пролетал над большим полем, я хотела одного – чтобы всё это кончилось. Мне так хотелось, чтобы этот самолет упал и мы с Наташей умерли вместе. Но мы не упали. Теперь мы здесь. «
« Муж – Володя – порубил в доме все иконы. Он больше не верит в Бога. Попросите Вашего батюшку не заходить к нам».
Володя тоже стал понемногу разговаривать с нами.
«Объясните мне одно – зачем все это? Почему моя дочь? Почему все вокруг такие гады, а?»
Он даже не говорил – он рычал. Медсестры его боялись.
Рано утром началось преагональное состояние. Вызвали отца с работы.
Он , как всегда, сел около кровати и взял её ручку в свою.
Когда стал менятся характер дыхания – отец заметался по палате, срывая с себя галстук и разрывая в кровь пальцы своих рук. Мать сидела не шевелясь.
Сестры испуганно позвали меня с другим доктором.
Владимир спросил –
«Это всё?» – таким голосом, что мне захотелось исчезнуть с лица земли.
Пересилив себя, сказала
«Пока нет. Но Наташа умирает».
«А мне что надо делать ?» – прохрипел он. Мать закрыла лицо руками.
Я спросила, не хотят ли они взять Наташу на руки.
Потеплевшим голосом он спросил : «А можно ?»
Усадила их на диван и передала им ребенка.
Они держали её последние десять минут. Мне казалось бесконечностью слушать её хрипы. Но чем реже дышала маленькая Наташа, тем спокойнее становился отец.
Это он сообщил « Всё. Она ушла», когда девочка перестала дышать.
«Разрешите мне подержать её ещё». Они долго сидели , держа в руках девочку.
Потом осторожно переложил её в кроватку, поцеловал.
– Я не купил ей туфельки с камушками. Она очень хотела.
– Вы пойдете в магазин и купите ей сейчас.
– Пойду. Простите меня, ладно.
– Это Вы нас простите.
– Доктор, а дальше что?
Я не нашла что ответить.

Страстная пятница

Вот уже третий год с наступлением Страстной Пятницы я вспоминаю мальчика Игоря. Ему было 13 лет.
Его отец – православный священник в селе под Киевом.
Узнав о болезни сына, а мальчик заболел, когда ему было два года, отец дал обет. Он оставил светскую работу и посвятил себя служению в церкви. Закончил Духовную академию и был рукоположен. Приход ему достался маленький и заброшенный. Своими руками восстанавливал храм, библиотеку и трапезную.
Жила семья недалеко от хосписа в служебной однокомнатной квартире, которую семья получила от ЖЭКа , в котором отец Георгий работал дворником. За 20 долларов в месяц и жильё.
Мальчик был измученным болезнью, слабеньким, но очень мужественным. Он редко плакал, мало просил и единственным из его капризов было «Попить с Петривной чаю». Он приглашал меня в палату, мы договаривались о времени, и с отцом Георгием и матушкой Таней мы пили чай, обсуждая погоду, цветы, и церковные дела в Песковке. Игорь говорил только по украински и учил меня языку.
В чистый Четверг, Игорь объяснял мне, что надо обязательно хорошо умыться с раннего утра – обязательно холодной водой, и что нужно найти самую холодную воду в хосписе. Мы объехали на его коляске все раковины и нашли «самую холодную» в ординаторской. В пять утра, как рассказали сестры, он плескался в раковине. Отец вместе с другим священником причастил его и украсил палаты вербой. Семья готовилась к Пасхе.
Отец Георгий тратил по три часа в электричках, добираясь до храма. Вставал в четыре утра, ехал на службу, исповедовал, причащал, наставлял, а вечером возвращался в хоспис, где доживал последние дни его сын.
Так случилось и в Страстную пятницу.
С Игорем осталась мать. Мы вместе сидели у постели Игоря, когда началась агония. Я взяла её за руки и мы держались друг за друга некоторое время после того, как он перестал дышать.
Таня не плакала, мы долго сидели обнявшись и молчали.
Я долго набирала номер отца Георгия, чтобы сказать ему о том, что Игорь ушёл. Трубку взяла какая- то женщина и сказала, что отец Георгий выносит Плащаницу и подойти не может.
После службы кто- то привез его на машине попрощаться с сыном.
Хоронили его в воскресенье под ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ.

Отец Георгий продолжает служить в том же храме в Песковке.
Он приезжает в хоспис – днем и ночью – когда есть нужда в нём и причащает умирающих детей, утешает родителей, и исповедует самых сложных больных, которые не идут на контакт практически ни с кем. Он же их и отпевает, так как проведя с ним время, родственники больных не хотят других священников. Он никогда не берет за требы ни денег, ни подарков. Несмотря на то, что у меня есть земля в Киеве для похорон бомжей, он готов на своем церковном кладбище хоронить их.

Совсем недавно я узнала о том, что ни один из тех, кого он окормлял в хосписных палатах, не знает о том, что у отца Георгия здесь же три года назад умер маленький сын.

Жизнь продолжается

Есть вещи, которые невозможно объяснить. В силу обстоятельств я на стороне больных, стараясь разделить их переживания. Так или иначе, общаясь с ними, становится не возможным не разделять мир на хороших и плохих, оставаясь беспристрастным наблюдателем.
Ольге было 25. Двое детей. Мальчик и девочка – погодки 4 и 5 лет. Муж старше её лет на десять. Не работала. Рано выйдя замуж занималась детьми и домом.
Меланома, больна 3 года, процесс остановить не смогли. Привезли из дома – маленькая квартира, муж не хотел, чтобы дети видели как умирает их мать.
Худенькая, с большими синими глазами. Метастазы в позвоночник, боли. Она все время ждала детей. К их приходу она подкрашивала губы и переодевалась в привезенную из дома одежду. Для них она складывала фрукты, которые оставляла после хосписного полдника. Под подушкой держала зеркало, в которое обязательно смотрелась, когда слышала шаги около своей палаты.
Их приводил муж, почти каждый день. В первые визиты дети жались к кровати, дарили маме свои рисунки. Тихонько приходили и уходили, держась за руку отца.
За неделю освоились – стали играть с рыбками и канарейками в коридоре хосписа, любили подглядывать в другие палаты, и часто спрашивали что у нас будет на ужин. Санитарки плакали и кормили их тем, что принесли для себя на суточное дежурство. Они же переплетали девочке лохматые косички, которые отец не научился заплетать.
Потом стали приходить реже. Ольга плакала и молчала. Муж звонил редко.
Недели через две отец привел их снова. У девочки были красивые бантики, мальчик – в свежевыглаженной рубашечке. Есть они больше не хотели. И картинок с собой не принесли. Постояли у Ольгиной кровати и сказали, что сегодня идут в зоопарк.
Проводив их до лифта, вернулась в отделение. Санитарка смотрела в окно.
– Смотрите, доктор!
Я подошла и увидела, как около ворот больницы стоит молодая женщина.
Выйдя из дверей, дети бросились к ней, каждый взял её за руку . Припрыгивая, они пошли дальше.
Мы помолчали.
А потом пошли в палату, где громко плакала Ольга.

Опоздал

На таких, как Раиса держится мир.
Она долго не хотела ложится в хоспис, потому что внуку нужно было идти в школу. До школы оставалось ещё почти полгода, но она объясняла, что подготовительные курсы – это важно, и занятия в танцевальной школе, и в художественной – все это пригодится в будущем. Наверное, она чувствовала, что не доживет до 1 сентября и старалась успеть дать мальчику как можно больше.
Спросила, где мать ребенка.
– В Москву подалась. Бестолковая. . . А я что? Я – бабушка.
– Давно уехала?
– А как родила. Из роддома принесла и усвистала. Жалко мне её.
Шесть лет назад невестка оставили новорожденного мальчика и уехала на заработки . Раз в год, на день рождения мальчика – Гришки – присылала открытки.
Квартира была очень чистой и очень бедной. Ничего лишнего.
Осматривая Раису, я поразилась тому, что спит она на кухне – на старом продавленном диване. В бывшей её спальне переселили Гришку, которому оборудовали маленькую парту и повесили книжные полки. Он называл её мамой. О своей родной матери за полной ненадобностью и не спрашивал. Отец Гришки – Раисин сын, работал плотником на каком–то заводе, и я его видела один только раз.
Гришка же с интересом смотрел, когда мы приходили к Раисе, и спрашивал отчего это у бабушки – мамы в животе дырки с мешочками.
У неё были сильные боли, но догадаться о них можно было лишь по побелевшему лицу и стиснутым губам. Ни звука, ни стона. Только жалобы на усталость.
Когда стало невмоготу, Раиса ослабла и мы перевели её из дома в отделение.
Там же я познакомилась с её мужем – Николаем. Он с Гришкой приходил каждый вечер. Гриша – был таким же как Раиса. Тихим и очень послушным. Не кричал и не бегал, если выходил из палаты, то прижимаясь к Раисе.
А муж Николай все время молчал. За месяц он один раз спросил меня «Ну как она ?».
Я просто посмотрела на него, так как ответить было, в общем–то, нечего.
А она менялась – и так будучи очень замкнутой, стала односложно отвечать на вопросы. Просила позаботится о Гришке, когда её не будет. И такая тоска стояла в её глазах, передать вам не могу словами.
Вскоре Раиса не могла поднятся от слабости. Но упрямо отказывалась от помощи по уходу за собой, делая все свои нехитрые дела медленно, с передышками, но самостоятельно.
А Николай однажды пришел один, без Гришки. С большим букетом цветов.
В палате он пробыл недолго, и выйдя из неё, выглядел очень подавленным. Спросила, что случилось.
– Да вот, цветы принёс. А она не говорит со мной.
Зашла к Раисе, села на кровать .
– Раиса, он вас любит. Посмотрите, какие красивые цветы. Давайте их поставим в вазу.
Она приподняла голову от подушки, посмотрела мне прямо в глаза, и, помолчав, ответила :
– А почему он меня не любил раньше? Поздно теперь, Елизавета Петровна. . .

Гуманитарная помощь

Тётка, с крашеными пергидролью волосами, ворвалась ко мне в кабинет, распространяя шлейф духов GUERLAN – видимо, из серии восточных ароматов.
Впечатление, что в парфюмерной лавке разбили флакон и так и оставили.
– Это хоспИс?, – с ударением на И, спросила она, не поздоровавшись.
– Да. Вам можно помочь?
– Я сама кому угодно помогу. У меня будущая родственница умирает.
Разобрались что к чему. Крашеная блондинка – товаровед местного крупного универмага, выдает замуж дочку. Мама жениха заболела совсем некстати. Заказан стол в ресторане, приглашены родственники. А «будущая родственница», пройдя курс облучения, так и не поднялась на ноги. И вот – к свадьбе все готово, а тут такое. Лежит, плачет, есть отказывается. Причин держать будущую родственницу в больнице не нашли, готовя к выписке. Но – посоветовали обратится в хоспис.
По документам – да, наша больная. В перспективе. Клиническая группа 4, болей нет, ходить не может.
Пошли смотреть. Обычная женщина, скромная, стыдящаяся своего состояния, извинялась за неудобства, причиняемые ею. Учительница русского языка и литературы. Рада за сына, говорила, что хоть в коляске, но на свадьбе будет обязательно.
Когда больная услышала о возможном переводе к нам – стала отказываться.
«Я очень хочу домой, отпустите меня, очень вас прошу».
Не хочет – значит не хочет. Сообщила товароведу.
– Что значит не хочет? А МЫ кто? А свадьба? Это ж не поминки. ПОймите, доктор, у меня единственная дочь. И зятя я везде в жизни устрою. Они ж нищие.
– Я не могу госпитализировать её без согласия.
– А вашего согласия никто не спрашивает. У меня будет разрешение САМОГО ( указала имя чиновника, которрй будет настаивать на госпитализации).
– Это Ваши проблемы, но мы не можем положить насильно человека.
– Она уже не человек. Какое счастье, что у молодых есть Я!, – при этом она томно вздыхала, и запах духов казался совсем невыносимым.
На том и расстались. Нечего говорить о том, что больную на следующие сутки перевели к нам. Она так же просилась домой. Она повторяла это каждый час.
Товаровед пришла к нам, узнать о том, насколько долго мы может «держать её».
Я пыталась уговорить её нанять сиделку дома для неё и все- таки перевести её домой, учитывая желание пациентки. Бесполезно. Она кричала о том, что не позволит испортить медовый месяц дочери. СОобщила о том, что оплатила поездку на Кипр, и после бракосочетания, молодые отбудут туда. Клеймила нас гневом, обвиняя в том, что «хоспИс – это сфера обслуживания и ничего больше. И в магазине я продаю товар всем, а не тем, кому выберу».
Пройдя по хоспису, несколько присмирела. Так как денег за лечение мы не берем, сокрушалась о том, что нет частных приютов в Киеве.
За день до свадьбы товаровед появилась снова. С большой коробкой.
– А гуманитарную помощь принимаете?
В коробке было сто рулонов туалетной бумаги.
Больная умерла через четыре недели. Молодые были на Кипре. Тело учительницы забрали родственники товароведа.

Елизавета Глинка